— Ты небось решил, что это оборотень? — сказал Александр.

— Назвать-то можно по-всякому, — засмеялся Кишит-Максим. — Но ты же сам удивился, как он на тебя смотрит. Будто вот-вот заговорит. А вдруг возьмет да и скажет: «Здравствуй, Сашка, ты зачем сюда колхозное стадо пригнал?»

Александр только рукой махнул — он еще не понимал, куда клонит Кишит-Максим. А тот, уже без усмешки, проговорил медленно:

— Поспорить могу, что этого волка ты не убьешь. Пускай он не оборотень и по-человечески не заговорит, а ты его не убьешь.

— Это почему же?

— Да так. Кто поверит, что первый раз ты выстрелить не успел? Ты же хороший охотник. Снайпер. Мог бы выследить и прикончить. Кто поверит, что второй раз ты случайно без ружья оказался? Не-ет, все дело-то в другом!

— Несешь ты, Максим, чепуховину.

— Не-ет, — упрямо протянул Кишит-Максим. — Я ж знаю, кого он тебе напоминает. Сразу догадался. И пускай ты у нас не суеверный, а убить не сможешь, рука не поднимется…

Кишит-Максим, которого Александр знал с малолетства, вдруг удивил его. Откуда такая память и такая прозорливость? Давным-давно все забылось, кануло в прошлое, исчезло, как исчезает вот этот заброшенный поселок, затопленный кипящими под ветром волнами иван-чая. И все же старик догадался, чье лицо — из глубин времени, из забытья — возникло перед Александром, когда он увидел прозрачные, с искрами на донышках, волчьи глаза.

Небо на востоке розовело; черней и плотней становилась верхняя кромка леса. Еловые макушки торчали над ней, как обгорелые.

Еще полчаса — и ночная тьма растает совсем. Откроется взгляду вся лесная опушка, полукружьем спускающаяся к реке, и вдали можно будет увидеть окраину поселка. Вернее — заросли иван-чая.

Он давно отцвел, и на гибких его метелках серебрится летучий пух. Когда поднимается ветер, над заброшенным поселком будто метель бушует.

А летом пирамидки иван-чая были ярко-розовыми, легкие пламенеющие волны, как от вспыхнувшего болотного газа, плескались над останками человеческого жилья.

Иногда, очень редко, среди розовых соцветий попадается иван-чай с необыкновенными лепестками — чисто-белыми. Существует поверье, что такой цветок приносит счастье.

Нынешним летом Александр, проходя по бывшему поселку, нарвал целую охапку белого иван-чая и принес домой. Жена Марина не спросила, откуда такой редкостный букет. Сама догадалась.

Источая нежный, свежий запах, лежали цветы на деревянной лавке и будто светились изнутри. А Марина и Александр молча глядели на них.

До позапрошлого года Александру не выпадало случая наведаться в бывший поселок. Александр был в колхозе трактористом; от весны до осени — полевые работы, пахота, сев, уборка, опять пахота, да еще подряжают возить с полей валуны, резать кочки на лугах, корчевать пни и кустарник. Зимой — таскаешь лес. Пожалуй, никому так не достается работать, как деревенскому трактористу.

Но Александр не жаловался — привык. И мыслей не возникало насчет какой-то иной судьбы. Только ехал однажды из райцентра, вез удобрения на волокуше и, когда особенно сильно тряхнуло на дорожной колдобине, ощутил чудовищную боль в левом боку. Как будто кто-то в него выстрелил.

Это и впрямь был выстрел — но тридцатилетней давности. Аукнулось фронтовое ранение. Еле добрался до районной больницы, оттуда попал в городскую. Провалялся всю зиму, врачи сказали — прощайся с тяжелой работой. Не всякий здоровый человек выдержит многолетнюю тряску на железном тракторном сиденье, а у тебя все нутро заштопанное. Тебе в самый раз куда-нибудь сторожем определиться…

Он не пошел в сторожа, а попросился на вольную должность пастуха. Все-таки живое дело. Хоть с тоски не зачахнешь.

И после майских праздников, когда стадо перевели в летний лагерь на берегу речки Расъю, Александр — после многолетнего перерыва — увидел старый поселок.

Со странным, горьким чувствам шел он по бывшей улице. Трещали, ломаясь под ногами, сухие прошлогодние стебли малинника, пахло гниющей древесиной, плесенью. Уже от многих изб ничего не осталось, кроме печных труб да холмиков древесной трухи. И сквозь эти холмики уже прорастал иван-чай — густые и крепенькие его побеги, прошив дряблые гнилушки, радостно зеленели на солнце.

Александр дошел до крайнего дома — слишком знакомого, чтоб не узнать его даже теперь. Постоял, глядя в пустые оконные проемы. Еще миг — и он услышал голоса тех, кто когда-то здесь жил, увидел себя, молодого, входящего в этот дом. И на фоне мокрой осклизлой стены, пестрой от плесени и мхов, он увидел смуглую девчонку в красном платье. А рядом с нею возник громадный сутулый человек с лобастой головой, смоляные волосы ниспадали у него до бровей, а неожиданно светлые, янтарные глаза смотрели в упор: «Ты зачем пришел сюда?..»

Александру было лет девять или десять; он уже работал — ходил в подпасках; однажды пригнал стадо в деревню, а навстречу бежит дружок Кишит-Максим:

— Айда к церкви скорей!

Впрочем, тогда дружок звался просто Максимом. Кличка «Кишит» прибавилась позже, когда Максим, желая выделиться среди мальчишек, научился подвирать. «А я знаю заводь, где рыба просто кишит!» «Ходил по грибы, смотрю — по всему ельнику кишат!» Так и сделался Кишит-Максимом.

— Айда к церкви! Скорей! Туда раскулаченных кулаков привезли! Два милиционера с ними! И еще козы!

— А это чего — «козы»?

— Ну, вроде как наши овцы, только говорят, их доить можно! И с бородами длинными!

— Но-о? — не поверил Александр.

— Бежим, сам увидишь!

Александр как был — с кнутом через плечо, с пастушьей торбой — помчался к церкви. Разве можно удержаться, если такие чудеса происходят: сразу и кулаки раскулаченные, и милиционеры, и невиданные бородатые козы!

Церковь давно пустовала, была заколочена, но сейчас Александр увидел, что ее двустворчатые двери распахнуты. Внутри копошились люди в непривычной одежде, наверно, те самые кулаки, которых неизвестно зачем привезли сюда. Действительно, два милиционера стояли перед входом, сдерживая чересчур любопытных местных жителей.

А на церковном крылечке, на каких-то мешках и узлах сидел громадный черноволосый дядька. Рубаха у него была расстегнута до пупа, штаны с красными лампасами запачканы дегтем и порваны. Похоже было, что дядька с кем-то подрался. Наклонив лобастую голову, немигающими глазами смотрел он на толпу.

Александр догадался, что это тоже кулак. Но почему-то он сидел отдельно от остальных. Будто он какой-то особенный. Всех других милиционеры загнали в церковь, а этого не смогли. И, как почудилось Александру, милиционеры даже побаивались его. Отворачивались от его упорного взгляда.

К дядьке подошла женщина в темной одежде, достала из мешка эмалированную кастрюлю.

— Доить собралась! — зашептал восторженно Максим. — Гляди, доить будет этих своих коз!..

— А где козы-то?

— Да за пристройкой! Там вон! Знаешь, их сколько — просто кишат! — впервые приврал тогда Максим для пущего интереса.

Побежали за церковную пристройку. Диковинных зверей — коз — было не больше десятка, но это сейчас не имело значения. Козы и впрямь трясли длинными бородами и вдобавок выставляли острые тонкие рога. На овцу — не похоже, на барана — не похоже, прямо из сказки зверь, да и все!

— Марина!.. — певуче позвала женщина в темном.

Из кустов, затенявших пристройку, выскочила тоненькая смуглая девочка, похожая на цыганку. Косички подпрыгивали у нее на затылке — смоляные косички, раздвоенные на конце, как ласточкины хвостики.

— Марина, помоги мне!..

Александра удивило, что смуглую девчонку кличут Мариной. До сих пор он считал, что это имя существует лишь на его языке — языке коми. Может быть, у русских нет своих имен?

Женщина с девочкой поймали козу. Марина ухватила ее за рога и стала держать, а женщина принялась доить. Скупые струйки зазвенели по дну кастрюли. Вероятно, коза пугалась незнакомого места, пугалась возгласов из толпы — она крутила башкой, вырывалась из девчонкиных рук.