Справа, слева чесануло, сплошной треск пошел по кустам, минуту назад казавшемся спасительными. Кто мог, вскочил и побежал к берегу, не прячась. А Шумков даже не успел вскочить — ударило, перевернуло, осыпало земляным крошевом.

Помнит — он дернулся и закричал от ужаса. Ему померещилось, что он остался один в этом кустарнике и очередная мина прикончит его. Загребая одной рукой, он пополз, не осознавая, куда ползет, и наткнулся на Сашу Воронина.

Грязный капюшон был сорван с Сашиной головы, она запрокинута, как у пьяного. По маскхалату — пятна как от давленой клюквы. Шумков оцепенело смотрел на них и вдруг понял, что это кровь. Он опять закричал и пополз прочь от Саши.

Позднее, оправдываясь перед самим собою, он твердил, что все равно не дотащил бы друга. Сам ранен, тяжело ранен. И тоже не надеялся уползти, — помог боец, услышавший его крики.

Почему не сказал тому бойцу о Саше? Потому, что Саша был мертв. Да и поздно было говорить. Явственно помнит: обернулся назад, а там, у кромки поля, возникла цепочка немецких лыжников, с неожиданной быстротой она начала приближаться, растягиваясь в полукольцо…

Вот так Шумков и не простился с другом.

В том бою потеряли многих. Погиб лейтенант — командир разведчиков, погиб ротный политрук. А о судьбе лейтенанта Воронина, как выяснилось, никто не мог сказать ничего определенного.

Шумков хотел остаться честным перед самим собою. Вспоминал не однажды, как все случилось, придирчиво спрашивал себя — виноват? Да нет же… Разумеется, можно бы не скрывать, что видел убитого Воронина. Но тогда пришлось бы разъяснять и оправдываться, а это — как хорошо знал Шумков — все равно бросает на человека определенную тень. Обязательно найдется такой, что не поверит, вот и доказывай тогда…

Промолчать было лучше. Для всех лучше. Главное, перед собою чист, совершенно чист, и нет необходимости прятать глаза…

Жаль только, что вынужден притворяться перед Ниной. Та любовь, которую испытывал Шумков, требовала искренности и самоотречения. Она долгие годы возвышала Шумкова и в глазах окружающих, и в своих собственных глазах…

Но теперь, когда Шумков вынужден что-то скрывать от Нины, прежней искренности нет, и это мешает.

К примеру, Шумков давно убедил бы Нину, что незачем ждать Сашу, незачем понапрасну страдать. Глубину своего чувства Шумков доказал, Нина может на него положиться. Она будет счастлива и довольна. Не говоря обо всем прочем, Шумков получает литерную карточку, и детям не придется голодать. Детей Нины Шумков согласен считать своими, родными.

Грустно видеть, как Нина худеет день ото дня, бледнеет. Лицо у нее ссохлось, белокурые волосы стали тускло-серебряными. Почти не смеется, не шутит. Господи, чего бы не сделал Шумков ради этой женщины!

На все готов, а вынужден бездействовать, как связанный. Сидит, смотрит на Нину, молча страдает.

Нина закончила просматривать тетради, сложила их стопкой, отодвинула.

— Чаю, Коля, согреть?

— Согрей, если не трудно… А может — я сам?

Помолчала, задумавшись. Потерла глаза пальцами и неожиданно сказала:

— Сегодня пришло извещение… что Саша пропал без вести.

Шумков не сдержал изумления:

— Так быстро ответили?!

— Нет, — сказала Нина. — Я не запрашивала.

— Сами прислали?

— Я не могу понять, как это — пропал… Как это человек пропадает без вести… То есть, вообще-то можно представить: вот было сражение, потом человека не нашли! Но ведь найдут же! Разве случается, чтоб совсем не нашли?

— Бывает, — сказал Шумков напряженным голосом.

— Не понимаю. Человек не иголка… Ты можешь объяснить?

— Просто поверь, что бывает.

— Я не представляю.

— Ну, например, утонул где-то на переправе. Или в разбитом доме завалило. Война ведь. Ты вообразить не можешь, что там творится.

— Тогда сообщили бы, что погиб.

— Его просто не нашли.

— Но ведь он может оказаться и живым?

— Вряд ли.

— Почему?

— Жив, если сдался в плен.

— И только?

— Другие случаи редки, Нина.

— Он не мог сдаться, о чем ты говоришь!

— Нина, — с искренним волнением сказал Шумков, — мне проще было бы тебя успокоить… Вот происходят ошибки с этими извещениями. Я начну убеждать, что здесь очередная ошибка, и ты поверишь. Но это не нужно. Обман не принесет облегчения.

— Ты о чем, Коля? Какой обман?

— Не надо себя обманывать, понимаешь?

— Да в чем, в чем?

— В надежде, — с трудом выговорил Шумков. — Ты должна… не поддаваться отчаянию… но и не ждать невозможного.

— Ты хочешь сказать… он погиб?!

— Нина, подумай: три месяца! Останься он жив, он написал бы! Ведь не лежат без сознания три месяца!

— Зачем ты меня убеждаешь?! — вскрикнула Нина и оглянулась на комнату, где спали дети. — Для чего стараешься убедить?! Я не поверю, я и детям ничего не сказала! И никогда не скажу!

— А какой смысл, Нина?

— Ты же сам заявил: всякое бывает, даже в плен можно попасть! Вдруг его раненого схватили?!

— Не хочу я больше спорить, — с горечью и укоризной произнес Шумков.

— Разве не могло это быть? Отвечай, я прошу!

— Могло.

— Вот видишь!

— Но из плена тоже не возвращаются.

— Почему? Если он живой?

— Откажется прислуживать немцам, — немцы убьют. А согласится, так сама понимаешь… Война бушует такая, что нельзя лавировать. Нету середины.

— Ты же был его другом, — сказала Нина.

— И остался.

— Ты был его другом, а сейчас торопишься похоронить! Не стыдно?!

— Зачем ты меня обижаешь, Нина? Мое чувство к тебе самоотверженно. Не боюсь сказать это вслух. И теперь не спешу воспользоваться твоим несчастьем. Ты ошибаешься.

— Пожалуйста, уйди, — сказала Нина. — Уйди.

— Хорошо, сейчас. Но ты пойми: в самую последнюю очередь я думаю о себе!

— Уйди.

— Хорошо, ухожу… Мне наплевать на себя, всю жизнь был одиноким. На фронте не кланялся пулям, лез напролом — если убьют, то плакать все равно некому… Думаешь, по-прежнему надеюсь на личное счастье? Нет. Просто вот остался жив, а кроме тебя — ни одной близкой души на земле… Скажи — умри, я с радостью умру для тебя…

Стоял у дверей, дрожащими губами выговаривал эти слова. Прозрачные глаза светились преданностью. И можно было поверить, что умрет, что кинется под поезд, напоследок выкрикнув ее имя… Глупость какая.

Без стука притворил за собой дверь, ушел — сгорбленная тень проплыла по освещенному окну, гася переливающиеся блестки инея.

Нина побрела в соседнюю комнату. Маленький Сашка, Александр Александрович, с головой закутался в одеяло, а пятки торчали наружу. Всегда у него так. Старший, Павел, хмурился во сне и что-то бормотал неразборчивое.

Как можно сказать им, что отец пропал без вести? Пускай еще несмышленые, но тоже живут надеждой — разобьет папка фрицев, воротится домой, и все хорошо будет. Да ведь и она сама тоже сломается без этой надежды.

Сияли шарики на кровати, окна сияли розовым. Будто горит, горит где-то близко нескончаемый, непрестанный пожар.

И паровозы кричат на станции. Колесного стука не слышно, один лишь нарастающий пронзительный крик. Затем, достигнув наибольшей силы, он делается слабей, тоньше и вот исчезает. И ждешь следующего крика.

В родных местах Александра Воронина еще метели кипят, морозцы по деревьям постукивают, растут возле домов и заборов перевеянные сугробы. До весны еще далеко. А тут, в Прибалтике, весна уже наступает. Ночью выпадет волглый снежок и растает к полудню. Просыхают дороги. Пахнет землей. С залива доносятся голоса диких уток, — уже начался пролет, стаи птиц тянутся вдоль всего берега. И война им нипочем.

Каждое утро, глядя в окно, провожал Воронин взглядом эти неторопливые стаи. Знакомая картина, привычная… За полосой битого льда, на белесой воде, качаются темные точки, будто рассыпанная шелуха подсолнуха. И вдруг разом снимутся, ударят крыльями, оставляя пенные следы на воде. Поднимутся наискось, вытянутся длинной вожжой и вскоре пропадут из глаз.