И не настолько Турков мягкосердечен и сострадателен, чтобы не спать, пока не поможет Галине. Весьма относительны ее бедствия, она добровольно их избрала, она отказывается от помощи. «Мы привыкли сами обходиться»…

Тогда — что же заставляет Туркова шататься вечерами по городу? Может — недоспорили? Турков свою правоту не доказал, а Галина — свою? Но Турков-то знает, что нету на свете доказательств, способных его переубедить. И значит — все блажь.

Как человек, начитавшийся медицинских справочников, Турков обнаружил у себя признаки несуществующих болезней, разволновался, впал в истерику. А заболевания и в помине нет. Одна блажь.

И все же, уговаривая себя, Турков чувствовал, что существует другое объяснение происходящему. Просто он, Турков, еще не наткнулся на это объяснение. И недаром бродит по городу, и недаром видит перед собой Галину с Женькой, недаром вспоминает брошенную вскользь фразу: «Озлобленный вы какой-то…».

Снова он прилетел в деревню на выходные дни. Копался на участке, собирал поспевшую красную смородину, возился с детьми. А червячок-то в душе скребся. Грыз и грыз.

— Павлушка, разбойник, ты рисовать не пробовал?

— А зачем?

Держит решето со смородиной — загорелый, с сизым румянцем, глаза бесовские. Бесстыжие.

— Кем хочешь вырасти?

— Капитаном дальнего плавания!

Турков поперхнулся смородиной, которую неохотно жевал. Откуда эта мечта?! Никогда он не рассказывал сыну о собственном детстве, о несбывшихся намерениях. Вернулась мечта на круги своя? Да нет, ерунда. Все мальчишки собираются стать космонавтами, капитанами, путешественниками. Что известно Павлушке о капитанской профессии? Серьезен этот порыв? Смешно слушать.

И все-таки — почему не космонавт, не путешественник, почему «капитан дальнего плавания»?

Лежал ночью, опять не спал. И впервые подумал, что умненькая, рассудительная Лиза не очень-то счастлива, если понимает, что Турков не любит ее. Проживет жизнь в благополучии, в довольстве, и сама Туркова не разлюбит, но… Какое же счастье тут? Под поезд не бросишься, но и от радости не захлебнешься.

Силы небесные, но кто ответит — был бы счастлив Турков, сверни он с предначертанной обстоятельствами дороги? Была бы счастлива Лиза, откажи она Туркову?

Есть ли ошибка? И где он ее совершил?

«Озлобленный вы какой-то…» Вот и Аглаю Борисовну винил в безалаберности. Уравнение не могла решить… Подумаешь… А она тяжело больна… еще с фронта. И, выходит, осуждать осуждает, а сам лишь собой живет. Людей не видит…

Вычегда катила навстречу теплоходу волны с белыми чубчиками. Откатывались, уходили назад пристани, поселки. Ветер выжимал слезы из глаз.

Миновал месяц, проведенный в городе. Вроде ничего не случилось. Попробуй объяснить кому-нибудь — и не объяснишь. Нет вразумительных фактов.

Только вот страшно, страшно возвращаться домой, и уже не червячок тебя точит, а сердцу физически больно, словно стискивают его в кулаке.

Не полетел самолетом. Выиграл дополнительные сутки.

Думай, решай. Но помни — коротки сутки. И жизнь человеческая коротка.

Авторизованный перевод Э. Шима.

Висар греб стоя. Чуть слышно поплескивали волны, ходкая лодка-долбленка быстро поднималась против течения.

Уже километра три отмахал Висар, а усталости не чувствует. Только согрелся. И приятно ему, когда сыроватый речной ветерок полощет на груди рубаху, путается в бороде, остужает раскрасневшееся лицо и шею.

Висар едет за берестой. Вверх по течению, у одной излучины, растут замечательные березы — все прямые, чистые, понизу без сучьев и бородавок. Загляденье, а не березы! Правда, верст пять будет до излучины, далековато, но лучшей бересты нигде ближе не найдешь.

В прошлом году Висар снимал там бересту, около двадцати свитков привез, и каждый величиной с простыню. Немало кузовков, набирушек и пестерей получилось. Кузовки с набирушками прямо на селе продал, а пестери — заплечные корзины — отнес на городской базар. Их тотчас расхватали. А как же? Плетет Висар умело, пестери красивы и удобны, ягода в них не мнется, гриб не ломается.

И в этом году хочет Висар наведаться с пестерями на базар. Только вот запоздал с берестой. Листва на деревьях давно развернулась, разгладилась, плотной сделалась — значит, и береста грубеет. Удастся ли снять и не порвать? Весной-то она шутя снимается: полоснешь ножом по стволу, возьмешься за края — и распахнешь мягкую бересту, как одежду на человеке…

Нынче запоздал Висар. Но раньше не смог выбраться — избу рубил одному. По десять рублей в день подрядился, а это деньги!

Больше года уже Висар на пенсии. Пенсия небольшая, да винить-то некого — не работал в совхозе как следует. Однако Висар не нуждается. А по правде сказать, так и вообще не надеялся на пенсию. Давно привык рассчитывать только на себя, на свои руки. Это надежней. До старости дожил, а жена никогда не ходила взаймы просить.

Плещется вода под лодкой-душегубкой. На носу лодки торчит ружейный ствол. Куда бы ни отправлялся Висар, ружье при нем. Не только зайца, готов и медведя встретить… Кроме ружья всегда под рукою топор и длинный нож, выкованный из капканной пружины.

За поворотом показался обрыв с накренившейся елкой. Каждую весну вода подгрызает обрыв, уже половина еловых корней оголилась и болтается, как рваная сеть. Скоро упадет елка.

Висар миновал обрыв и направил лодку к берегу. Знакомое место. Неделю назад он уже был здесь. Драл мох — избу соседу конопатить. Немудреное дело, но и мох надо выбирать умеючи. В строительстве не любой мох годится. Но Висар знает эти тонкости, оттого и нанимают его рубить избы.

Когда драл мох, встретилось Висару запоздалое гнездо глухарки. Едва приметил его в гнилом валежнике. Не тронул Висар гнезда, не потревожил. Осталась глухарка сидеть на яйцах.

Теперь Висар решил проведать ее. Вышел из лодки, поднялся на берег, отыскал гнездо. Глухарка по-прежнему сидела в нем — наверное, последние дни.

Висар подошел совсем близко. Глухарка испугалась, приподнялась, собираясь взлететь. Перья у нее на груди были выщипаны — ими выстлано гнездо, — и грудная кость резко выпирала под синеватой кожей.

— Не бойся, — тихо проговорил Висар и попятился.

Глухарка как будто поняла его, села обратно.

— Досиживай, — сказал Висар! — А уж осенью я приду.

Он вернулся в лодку, оттолкнул ее от берега. Проплыл еще с полкилометра и услыхал непривычно яростное карканье ворон. Они орали гнусаво и хрипло, будто сорвали голоса от долгой ссоры. Висар послушал и начал грести быстрее.

Обогнул песчаную косу и увидел: стая ворон толчется у высыхающего бочажка. Взмахивают крыльями, дерутся, что-то хватают во взбаламученной воде.

Висар направил лодку в ту сторону. Вороны неохотно снялись и взлетели на деревья. А в бочажке, оказывается, было полным-полно рыбьей мелочи. В половодье река затопила бочажок, а потом схлынула, и мальки остались в ловушке.

— Плывите! — сказал Висар, пропахивая сапогом прибрежный песок. — Может, когда в мои мережи попадетесь!

Вода из бочажка хлынула в борозду, понесла пену, мусор и мелких, как гвоздики, рыбешек. Вороны это заметили, опять подняли гвалт — ругали Висара.

А Висар заторопился к лодке. Дважды в пути останавливался, сколько времени потерял, надо спешить.

Но пришлось Висару остановиться и в третий раз. Увидел он черемуху, с которой каждый год собирал крупные и очень сладкие ягоды. Нынче знакомая черемуха тоже полная, расцвела богато. Только вот налегла на нее поваленная ветром осина, того и гляди сломает. Висар топором срубил осину, отвалил ее вбок. А выпрямившейся черемухе сказал:

— Живи! Приду к тебе за ягодами.

Он не боялся, что ягоды оборвут ребятишки или бабы. Висар повсюду успевал первым. Он заранее все рассчитывал…

Наконец Висар добрался до излучины, где светлела березовая роща. Принялся за работу. Береста уже не распахивалась с той легкостью, которая веселит сердце весной. Она отдиралась со всхлипом. В первую минуту оголенное тело березы напоминало по цвету сливочное масло, потом ствол бурел, краснел, будто ржавчиной покрывался. И все-таки береста еще годилась на поделки.