— Егор Степаныч, — сказал Казаринов, чувствуя, что снова краснеет. — Смена ведь с четырех…

— Я за тебя выйду. Если, конечно, желаешь.

А Казаринов и сам не знал, желает ли такого знакомства. Он стеснялся, что Леушин все это подстроил. Вдруг и девушка узнает про это?

— Ее Музой звать, — сказал мастер. — Смотри, уйдет одна куда-нибудь… Проворонишь.

Казаринов не стал обедать, пошел прямо к женскому бараку. Шел так, будто собрался реку переплывать на дырявой лодке. И хочется, и страшно. И надежды нет…

А девушка оказалась с характером. Раздумала оставаться на ночевку, выбежала из барака, зашагала к дороге-лежневке. Решила пешком добираться до поселка.

Безотчетно Казаринов кинулся за нею:

— Муза!..

Он вдруг испугался, что девушка уйдет и больше не вернется. Он даже поразился этому испугу.

— Что тебе? — обернулась Муза.

— Я тоже в поселок, — сказал Казаринов.

— Иди, не мешаю.

— Вместе повеселей, — сказал Казаринов. — Ты нашей дороги не знаешь. Там и утонуть недолго.

От смущения он то расстегивал, то застегивал пуговицу на рубашке. И под взглядом светлых глаз девушки чувствовал себя как на рентгене. Казалось, она насквозь его видит, все понимает и вдоволь сейчас посмеется.

— Могу впереди идти… — проговорил он, запинаясь. — Мне все равно.

Шагали по лежневке, прыгали с бревна на бревно. Дорога не показалась Казаринову тяжелой и длинной. С удивлением он отметил, что прошли уже километров пять, — вон забелела березовая рощица, которая на середине пути.

А заговорить он так и не сумел. Ругал себя за стеснительность, вспоминал, что в деревенском клубе совсем не пугался девчонок, умел и на танец пригласить, и поболтать. Отчего же сейчас взяла оторопь?

— Медведь! — вскрикнула Муза и схватила Казаринова за руку.

На опушке рощицы был малинник; перепутанные, полегшие стебли с лопоухими листьями казались непроходимыми. И что-то зашевелилось в малиннике, затрещало. Эх, если бы медведь! Тогда Муза больше не отстранилась бы от Казаринова. А он бы не испугался. Взял бы да посмотрел зверю в глаза. Еще от деда слышал Казаринов, что ни один зверь не выдержит пристального человеческого взгляда…

— Это не медведь, — сказал Казаринов.

— Откуда ты знаешь?

— Да тут на двести километров ни одного медведя не осталось.

— А меня специально предупреждали!..

— Меня тоже, — улыбнулся Казаринов. — Особенно когда первый раз приехал. Чего только не плели… И как медведь на автомашину набросился. И как геодезистку в берлогу уволок, всю зиму не отпускал…

Муза засмеялась и отодвинулась от Казаринова. Он вздохнул, не удержался. Не хотелось ему снова шагать впереди.

Он еще не знал, что несколько месяцев спустя Муза вспомнит этот случай. И признается, что Казаринов сразу ей понравился оттого, что сказал правду.

Из малинника, между тем, выдралась баба, повязанная по брови белым платком. Двумя руками она держала эмалированное ведро. Вот каким оказался медведь.

А когда пошли дальше, Муза разговорилась сама. Рассказала, что тоже видела Казаринова в управлении. И тоже запомнила…

Остаток дороги совсем быстро промелькнул. Показались крайние дома поселка.

— Ну, теперь добежишь сама, — сказал Казаринов. — Спокойной ночи.

— А ты? Разве не в поселок?!

— Мне на работу, — ответил Казаринов.

…Муза еще несколько раз приезжала на буровую. И однажды пошла с Казариновым собирать костянику. В деревне говорят: если девушка с парнем отправляются по ягоды, жди свадьбы…

Так оно и случилось.

Счастливым человеком приезжал теперь Казаринов в поселок. У них с Музой была своя комната, а это ведь счастье: вернуться с работы в дом, где тебя ждут…

Часто бывал у них в гостях мастер Леушин. И Муза, и Казаринов считали его родным человеком, а он, видимо, искренне радовался, что в доме у молодых так хорошо.

Казаринов узнал, что мастер родом из Вологодской области; в Ухте у него квартира, где живут жена и сын. Тоскует по ним Леушин, но, пока сын учится в институте, приходится жить порознь. Будет сын инженером, может, станут работать на одной буровой…

И еще узнал Казаринов, какая непростая судьба выпала на долю мастера. Пятнадцатилетним парнишкой остался Егор Леушин без родителей: сначала мать умерла, а вскоре и отец. Леушин подался в город, поступил в ремесленное училище; там одевали и кормили. По молодости, по глупости связался с дурной компанией — показалось, что ребята в ней смелые и горой стоят друг за дружку. Потом, конечно, раскусил своих приятелей, отшатнулся, как от чумных. И все же мелкая оплошность обернулась бедой. Однажды бывшие приятели угнали легковую машину, сбили на улице человека, а ключи от автомобиля подкинули Егору и всю вину свалили на него. Подстроено было хитро и ловко — самим выскочить сухими из воды и Егору отомстить…

Леушина осудили. Попал в Ухту, а позднее — к нефтеразведчикам. Навидался всякого. Но в одном все же повезло: несколько лет трудился вместе с Косолапкиным, знаменитым на всю Коми республику буровым мастером, старым коммунистом. Он-то и выучил Леушина.

После войны, когда срок заключения истек, Леушин остался работать на Севере. Долго не заводил семью. Девушка, которая ему нравилась, жила в родном селе, на Вологодчине. Леушин боялся отправлять ей письма, боялся навестить ее. Думал — не поверит она, что произошла судебная ошибка… А девушка сама его разыскала; оказывается, она все годы ждала Егора и была убеждена, что он не виновен.

В общем, нелегкой была жизнь у мастера, но только однажды люди увидели слезы на глазах Леушина — когда за многолетнюю безупречную работу награждали его орденом Ленина. Да, было это — в торжественном зале, При всем народе не сумел сдержать слез Леушин.

Слушая мастера, Казаринов припомнил одного знакомого мужика из своей деревни. Мужик этот злился на весь свет. И когда спрашивали, отчего зол, отчего всех ненавидит, — мужик кричал, что сам от людей не видел добра. Дескать, злом отвечаю на зло, а обидой плачу за обиду.

В общем-то мужику этому просто мерещилось, что его обидели. А вот Леушин имел право обижаться. Но платил людям добром — всегда и везде.

— Завидую твоему характеру, Егор Степаныч, — обмолвился как-то Казаринов.

— Характер, Сашка, можно испортить, можно исправить, — сказал Леушин. — Дело наживное… Ничего, что я тебя Сашкой зову? Хоть ты и женатый теперь, солидный, но оставайся для меня Сашкой, ладно?

— Ладно, — засмеялся Казаринов.

— Так вот, характер человек сам вырабатывает. Только стараться надобно. Живешь-то один-единственный раз, и не хочется, чтоб после твоей смерти люди сказали: наконец от него избавились!

Однажды весною вернулся Леушин из управления какой-то притихший. Долго молчал. Потом говорит Казаринову:

— А я тебя, Сашка, опять сосватал.

— Куда? — спросил Казаринов, а сам догадался, и сердце у него защемило.

— Далеко, брат. В Шомву… Там буровую открывают, хороший мастер требуется. Вот я и назвал тебя.

Посидели, не глядя друг на друга. И радостно было Казаринову, и горько, и тревожно.

— А… сумею, Егор Степаныч?

— Сумеешь, — ответил Леушин.

…И вот Казаринов сам уже мастер, и окошко его комнаты смотрит прямо на буровую.

Авторизованный перевод Э. Шима и Т. Яковлевой.

День опять был ненастным.

Рассветное небо цветом своим напоминало бурое гниющее сено; безостановочно моросил шепелявый дождь. Затем как будто все обдало дымом, и со стороны Карского моря поползли совсем уж низкие тучи, оседая на вершинах гор, заливая склоны кипящим туманом.

Все кругом сникло, прижалось, пригнулось — и седой от ветра ивняк, и карликовые скрюченные березки, и заросли камыша, стоящего по колено в воде, и чахлые, с прожелтью, тундровые травы…

В этой хмари одна только пушица радовала глаз. Свечечками торчат ее тонкие стебли, и на каждом — клочок нежного пуха, как белый огонек. Пушица похожа на обыкновенные одуванчики, но те все-таки невзрачней и капризней, они давно облетели бы от таких вот нескончаемых дождей и ветров. А хохолки пушицы держатся долго, до поздней осени украшая тундру.