Прислушалась к себе — жива ли? Попробовала шевельнуть руками, приподняться… Почувствовала, как саднит ободранное колено, и тогда сообразила, что другой сильной боли нет, и значит — повезло, осталась цела. Выпрямилась, пошатываясь. Ваня бежал к ней, оскальзываясь на камнях, делая немыслимые прыжки, искаженным и страшным было его лицо:

— Жива?!

Он ощупывал ее голову, плечи, руки, говорил что-то; будто сквозь плотный шум водопада едва доносились его слова:

— …К чертовой матери все это!.. Хватит… Я тебя в палатку отнесу… на руках отнесу… Больно тебе? Что ты молчишь?!

— Погоди, Ванечка, — сказала Чуистова.

— Я донесу! Я смогу!

— Погоди.

— К черту все камни! — закричал Ваня. — Больше не пущу! Ты для меня дороже, я не могу!.. Пускай ты не любишь, а я не могу! Я все равно!..

— Господи, Ваня, нашел время объясняться… — сказала она и вздрогнула, потому что не поняла, как это произошло, — Ваня обнял ее, и она ответила на его объятие, непроизвольно прижалась к нему и почувствовала, как он замер.

— Ия!..

— Не надо, — сказала она, а руки не разжимались, и шумел водопад в ушах, и слова куда-то пропали. И она не знала, откуда взялись силы, чтоб оттолкнуть Ваню, чтоб не смотреть в его искаженное, незнакомое, счастливое лицо.

Потом они вновь поднялись по отрогу к правой стене и вновь начали спуск; Есев, почти лежа на спине, спихивал, сдирал каблуками мох и съезжал сам, а Чуистова осматривала каждую трещину, каждый разлом. Она не помнила, сколько прошло времени, работа стала почти механической, и, чтоб не думать, Чуистова вспоминала, какие бывают разновидности кварца — ледяные кристаллы хрусталя, фиолетовые аметисты, дымчатые раухтопазы, желтые цитрины… И ей казалось, что она видит их. И она не сразу поверила, когда молоток отбил в глубокой впадине грязную, похожую на пемзу лепешку, и на ее основании блеснула гроздь некрупных кристаллов.

— Ваня, смотри.

— Друза?!

Чуистова вытерла кристаллы о мох, сверкнула прозрачная грань. Даже при сумрачном свете, под дождем сверкнула чисто и ярко, и затеплился на острие кристалла переливчатый огонек.

Затем нашли вторую друзу, и третью, и четвертую. Это еще не была кварцевая жила, нет, ее надо еще искать. Но искать уже стоило.

А вечером Ваня натаскал веток, мокрых сучьев и сумел-таки их разжечь; опять у него в руках все ладилось. И вот зачадил и постепенно разгорелся костер; дождевые капли взрывались на углях, как маленькие хлопушки, и было прекрасно сидеть у огня. Будто все хорошее, что испытывала Чуистова в первой экспедиции на Чум-гору, сейчас вернулось — и удача в поисках, и этот костер, и повеселевший, разговорчивый, с полуслова понимающий ее Ваня…

Он смеялся, оживленно болтал и поглядывал на свою Ию Михайловну с обожанием и признательностью. Наконец-то решилась его судьба… Он признался в любви и увидел, что Ии Михайловне это приятно, и он осчастливлен, непутевый Ваня, простая душа. Ведь он и вправду полагает, что любит. Ему и вправду нужны характер Ии Михайловны, и способности ее, и настойчивость, и даже общественное положение. Ведь не за одну внешность ценят женщину, не так ли?

И она может выйти за него замуж, и будут у них дети, и будет семья, не хуже, чем у других. Все будет замечательно, включая покладистую свекровь. Все будет замечательно: Ия Михайловна станет решать за мужа контрольные работы, и выучит его, и воспитает, а когда Ванечка поймет, что жениться не стоило, будет уже поздно.

При своем характере Ия Михайловна сумеет сделать так, чтобы он понял это не сразу. И чтобы не сразу ушел, когда поймет. Ну, а на самый худой конец можно заявить, что ошиблись оба. Бывает же, что ошибаются оба.

Все было бы прекрасно, если бы она смогла так поступить.

Она пожалела Ваню, ничего не сказала ему вечером, и он уснул, счастливый. А ей опять не спалось, она задремала только под утро, и слышала шум неунимающегося дождя, но почему-то ей чудилось, что это шумит вертолет. Она увидела солнечную синь, над вершиною Чум-горы, лишь одно облачко истаивало в небе, легкое облачко, как дымок. А над холмом, расплескивая травяные волны, спускался экспедиционный вертолет, сверкал винтами, срывал белые клочья с пушицы. И она испугалась, что не успеет сказать Ване все, что надо было сказать.

Авторизованный перевод Э. Шима и Т. Яковлевой.

Римма Щучалина сидела на кухне и, задумавшись, царапала ногтем клеенку на столе.

Час назад ушел из дому муж, вероятно — навсегда. Он не сказал, что уходит навсегда, не в его характере устраивать театральные сцены. Но ссора была ужасной; наговорили друг другу массу обидных и оскорбительных слов, и под конец Щучалин, обычно сдержанный и владеющий собой, так хлопнул дверью, что у косяка посыпалась штукатурка.

Еще парочка таких ссор, и понадобится делать ремонт. Нет, пожалуй, ремонта делать не придется. Щучалин уже не вернется в эту квартиру, и уже некому будет хлопать дверью, да и вообще ремонты станут непозволительной роскошью. Зарплата школьной учительницы — это не зарплата летчика…

Фу, какие глупости лезут ей в голову. При чем тут ремонт, при чем тут зарплата — ушел из дома муж, человек, с которым она прожила пять лет и которого любила так, что казалось, сильней и невозможно любить…

В квартире тихо. Римма услышала, как стучат настенные часы в комнате, металлически громко стучат, а прежде она этих звуков не замечала. И не замечала, что дребезжит стекло в форточке, когда по улице проезжает автомобиль.

Ей хотелось понять, отчего произошла ссора, отчего они с мужем бросали друг другу такие слова, что и врагу-то не скажешь — несправедливые, жестокие, страшные слова, — но понять не могла. И лезли в голову посторонние, нелепые мысли.

Например, она думала, что хорошо бы летом поехать на юг, на море. Она ни разу в жизни не бывала на курортах и кипарисовые пейзажи видела только на глянцевых рекламных фотографиях в аэропорту. И еще Щучалин рассказывал про юг — частенько летал рейсом Сыктывкар — Адлер.

Пять лет они собирались поехать к морю, и обязательно что-нибудь мешало. То не совпадают отпуска, то в прошлом году заболела мать Риммы, и ее побоялись оставить на попечение отца, потому что все мужики беспомощны, если приходит беда… Обязательно что-нибудь мешало.

Кстати говоря, их первая ссора с Щучалиным возникла именно из-за Адлера. Они только что поженились, и Римма еще не привыкла к тому, что она — жена летчика, и, стало быть, ей судьбой предназначено волноваться за каждый полет мужа. Самолет может и запоздать, и совершить где-нибудь вынужденную посадку — мало ли какие бывают ЧП… Римма к этому еще не привыкла.

Была ранняя весна, снег в городе таял, но по ночам сильно морозило, наметало новые сугробы. Снегоочистителей на аэродроме не хватало, взлетные полосы обледенели. Щучалин тогда был вторым пилотом на «АН-10», и его самолет задержался в Адлере. Щучалин сидел и ждал, когда откроют Сыктывкарский аэропорт.

А Римма заволновалась не на шутку. Она ведь не знала ничего. Муж обещал вернуться вечером, но вот уже ночь, а его нету, и даже под утро не явился… Римма позвонила в аэропорт. А там отыскался какой-то шутник, на вопросы Риммы посмеялся:

— Да все в порядке, только Щучалин не спешит. Чего ему спешить? Там солнышко, море… Небось купается с девушками!

Римма бросила трубку и чуть не расплакалась. Ладно, она покажет Щучалину и морские купанья, и девушек, пусть только появится!

Миновал еще день, Щучалина не было. В аэропорт Римма больше не звонила, хотя совершенно извелась. А когда вечером Щучалин вернулся и прямо в передней сгреб ее в охапку, она вырвалась, ударила его по рукам, разревелась…

— Давай договоримся, — сказал в тот вечер Щучалин. — Не выдумывай ужасов, если я опять когда-нибудь задержусь. Знаешь, бывает всяко… Иногда и связи нет, и предупредить тебя невозможно…

— Нет, ты обязан, обязан был сообщить!!