Ведь по своей воле пришел сюда Микулай. Никто его не заставлял, обижаться не на кого. Ну, а если простынет — так не впервой… Доставалось ему мерзнуть и на лесозаготовках, и на сплаве, и в саперных частях на войне, и после войны тоже. С фронта вернулся раненым — кисть левой руки усохшая, нельзя даже мягкую кулебяку с рыбой отщипнуть; на виске глубокий шрам от осколка, — а все равно дома не отсиживался. Да и не позволяли отсиживаться, почти нету в деревне мужиков…

Хуже всего, если поясница от простуды разыграется. Тогда ни лечь, ни встать, ни шагу ступить. Этого бы не надо. Утром придет домой Микулай, велит жене баню раскочегарить. Баня — и лечение, и радость, самодельный стариковский рай…

Микулай работает конюхом в совхозе. Прежде это была одна из главных должностей. Теперь почти всю тягловую работу тракторами ворочают, конюх уже не в чести. И все-таки без лошади в северной деревне не проживешь. Нужен еще людям Микулай, и нужны четырнадцать лошадей, за которыми он ходит.

Седьмой десяток разменял Микулай. Пенсия ему начисляется, можно бы отойти от трудовой маеты. Да ведь привык. Что поделаешь — привык, не сломать ему теперь многолетнего уклада жизни. И если помрет, так при деле помрет, не от тоски.

А работать ему все тяжелей. Особенно по утрам, пока не расшевелится, не разомнется. Каждое утро надо ловить лошадей; они не даются, хитрят, не позволяют подойти с уздечкой. Подолгу гоняется Микулай за какой-нибудь молодой лошадью, покуда не обретает.

Конечно, удобней бы спутывать лошадей на ночь. Только Микулай их жалеет. Неприятно глядеть ему на спутанную лошадь, когда, кланяясь, охлестывая себя гривой, неловко скачет она по лугу, как подшибленная. Нет, пока жив Микулай, пусть лошади пасутся вольно. Жалость к лошадям у Микулая давнишняя, с послевоенных лет. И людям тогда несладко было, и лошадям. Сколько мотались по бесконечному кругу: зимой — лес возить, весной — пахать, летом — на покосах, осенью — на жатве, а потом опять в лес…

Давно нет в живых тех уработанных, измученных лошадей. В совхозе теперь другие — грудастые, плотные, как печи. На спине лошадиной хоть спать ложись. А все-таки жалеет их Микулай и не сердится, что не позволяют набросить уздечку. Поймает, за ухом почешет, скажет ласковое словечко. Ведь и скотине ласка нужна.

Зимой придет Микулай в конюшню, зажжет электричество; вскинутся в стойлах лошади, отвыкшие от яркого света, заржут испуганно.

— Я пришел, я… — отзовется Микулай негромко. — Ваш дед Микулай…

И лошади снова успокоятся…

На поле, возле которого ждет Микулай медведя, весной посеяли овес с горохом. Один раз уже скашивали зелень — на подкормку скоту. Теперь можно второй раз косить; горох, правда, не густ и цвести не будет, а овес выкинул метелки, заколосился. Сожмешь в пальцах сережку — из мягких зернышек сочится молоко.

Позавчера Микулаю сказали, чтоб пускал на это поле лошадей. Косить по второму разу не будут, зелень стравят скоту из-под ноги. Теперь так водится.

Микулай пригнал своих лошадей. На дальнем конце поля он заметил, что овес примят. Будто забрел кто-то на поле и путался ногами, как слепой. Крутился, опять шел… А по сторонам этой путаной, пьяной тропы метелки были собраны вихрами и обсосаны. Микулай пригляделся. На земле, проломив глинистую корочку, оттиснулись свежие следы. Они были как от босой человечьей ступни, но пошире и с бороздками от длинных когтей.

Уже года три не видел Микулай медвежьих следов. Ему сделалось радостно, будто он отыскал дорогое что-то, давно потерянное и почти забытое… Да так оно и было. Частенько ходит в лес Микулай, то мох дерет, то стреляет белку, то собирает смолу-живицу. Но перестал надеяться, что встретит медвежий след.

За последние годы шибко поредели леса. Валит деревья громадный здешний леспромхоз, оголяет гривы и речные берега. Валят деревья совхозы, не стесняясь валят, сколько потребно. И медведю, бедолаге, спокойного места не найти, чтоб залечь на зиму.

Опять же — городские охотники донимают. Много их развелось, наезжают толпами, с десятками натасканных собак, с двуствольными ружьями невиданной убойной силы. Где уж тут медведю спастись!

Лосей, например, закон охраняет круглый год, а медведь без охраны остался. Бей по нему хоть из пушки. Вредным, что ли, считается до сих пор медведь? Но никто не слыхивал в здешних краях, чтоб медведь лошадь задрал или корову. И на человека медведь первым не бросится — он сам боится…

А таежный лес без медведя — не лес. Это ж нечаянная радость: увидеть, как пасется медведь на черничниках, как добывает из гнилого пня личинок и жуков-короедов, как, поднявшись на задние лапы, бороздит когтями кору на елке, оставляя свою хозяйскую отметину…

Нет, очень жаль, если останется медведь только в сказках.

Микулай двигался краем поля и старался прочитать, куда уводят следы. Попалась ему низинка, совершенно чистая и желтая. Талые воды нанесли сюда мелкий отмытый песок. И на этом плотном, как золотая пыль, слежавшемся песке Микулай нашел тройную цепочку следов. Грузный, уверенный след был в середине, а по бокам напечатались два суетливых, помельче.

Это не медведь приходил на овсы. Это была матка с медвежатами.

Еще теплей и приятней сделалось Микулаю. Но тут же он вспомнил про своих лошадей, и радость сменилась озабоченностью. Медведица лошадей не тронет. Но с нею — медвежата; они глупы, они могут, играя, приблизиться к лошади. Лошадь же, стоящая на открытом месте, не боязлива. Вытянув шею, будет смотреть на подкатывающихся медвежат. А матка, медведица, примет лошадиное любопытство за угрозу и кинется защищать детенышей…

Микулай раздумывал, как поступить. Он не мог угнать лошадей с этого поля. Они должны тут кормиться всю ночь. Кормиться и чувствовать себя в безопасности.

Но и медведицу Микулай не хотел пугать. Пускай полакомится овсяным молочком, пусть детишек побалует; урон невелик. В конце концов медведица вправе ждать от людей добра. Она его заслужила. Ведь не ушла она из растревоженных здешних мест, не испугалась тракторов и машин, ревущих на просеках. Спаслась от городских охотников с их страшными ружьями… А впереди у нее — зима, долгий голодный сон и полная беззащитность в этом сне, который растянется на полгода. И не только себя придется спасать, но и детенышей тоже…

Микулай вернулся к нижнему концу поля, где в углу, в заплывших бороздах, тесно стояли елочки с задранными лапками. Он проверил обзор, нарубил веток и устроил засидку.

Делал это Микулай привычно, умело. На его счету — одиннадцать медведей. Почти все добыты еще до войны, когда Микулай еще молодой был. Ему тогда нравилось, вернувшись с охоты, услышать разговоры по деревне: «Оне Микулай опять медведя взял!»

Эта медведица была бы двенадцатой. Но дед Микулай ее не возьмет, ему теперь не нужны разговоры по деревне. Он придет на засидку с ружьем, будет сторожить своих лошадей.

А на медведицу с медвежатами он только посмотрит.

На восходе, сквозь дегтярный туман, стала просачиваться размытая синева. Обозначилась зубчатая полоса елового леса, уже не угольно-зернистая, а бурая, с фиолетовыми провалами. Проступили на речном берегу деревенские избы; их мокрые тесовые крыши отражали синеву и казались ледяными. За деревней вдруг вспыхнула слабая звездочка, это загорелся свет на водонапорной башне. Значит, сторож пришел качать воду в бак.

А на поле Микулай покамест ничего не различал. Все поле из конца в конец было затянуто качавшимся, перетекающим туманом, и было даже непонятно, что удерживает этот туман на склоне угора, почему он не сольется в низину, теперь уже белый, как молоко.

Где-то близко заржала кобыла по кличке Рыжко. Не ошибся Микулай, узнал ее голос. Рыжко, наверное, окликала своего жеребенка. А вот и он отозвался тоненько, по-детски, застучали в тумане легкие его копытца, отбили торопливую дробь. И опять все затихло.

Микулай поднялся в борозде на колени, отодвинул еловые лапки. Ледяные капли разбились о его руку.