— Вот ведь дурачки! Подрались из-за меня!

Блюстители порядка подошли к Тхань, строго нахмурившись и поглядывая то на нее, то на лежавшего на земле Вана, который делал отчаянные попытки подняться.

Девушка, небрежно кивнув в нашу сторону, продолжала, обращаясь к полицейским:

— Видите ли, я — королева, а это моя свита. А вот эти двое сцепились, оспаривая право стать моим принцем.

Ребята громко расхохотались, а наша Брижит Бардо вновь изо всей силы нажала на стартер, мотороллер вдруг завелся, и она умчалась.

Полицейские недоуменно смотрели ей вслед, пожимая плечами. На месте происшествия остался один только Ван, который тщетно пытался привести себя в порядок. Наконец, покачиваясь, неверными шагами он двинулся к своей машине.

Велосипедные звонки, гудки машин, голоса, шаги прохожих, полицейские свистки — весь этот шум проникал с улицы в школьный двор. А на школьном дворе мелькали длинные девчачьи волосы, схваченные сзади заколкой, короткие прически парней, цветные платья, белые и пестрые рубашки. На земле валялись шляпы самых разнообразных размеров и фасонов, портфели и сумки. В одном из углов тесной кучей стояли велосипеды и мотороллеры.

— Эй, глядите, священник, священник идет!

— Не дерзи, сын мой!

— Кто дерзит, отец? Что вы?

— Стыдно, стыдно!

— «Если мечта моя не станет былью, как быть мне?» — пропел насмешливый голос.

Шум и гам не смолкали ни на минуту. Школьный двор был невелик, и поэтому мы группами в несколько человек прогуливались на улице перед школой в ожидании звонка.

В нашем классе за столами с трудом умещалось человек сорок — пятьдесят. Учеников же было намного больше, поэтому за стол, где полагалось сидеть четверым, втискивались пять-шесть человек, но мест все равно не хватало. Те, кто не успел сесть, оставались стоять вдоль стен или уходили в конец класса и устраивались там.

Не лучше обстояло дело и в других школах, даже в заново отстроенных. У нас большинство преподавателей были переселенцами с Севера. Среди учеников были и северяне, и южане, и жители Центрального Вьетнама, Было у нас несколько заносчивых типов. Они всегда ходили в школу разряженные и презрительно поглядывали на остальных. Друг к другу они обращались на «вы», нам же пренебрежительно «тыкали». Если они не удирали с уроков, чтобы «прошвырнуться по улицам», то непременно затевали какую-нибудь ссору или драку.

С детства я мечтала пойти учиться, стать медсестрой, а потом хотела быть учительницей, чтобы преподавать обязательно в младших классах. С десяти лет я начала помогать маме продавать рыбу на рынке. По пути домой я часто останавливалась около начальной школы, расположенной по соседству от нас, и долго слушала голоса детей, доносившиеся из открытых окон. Однажды я услышала, как дети учили азбуку. Я повторяла за ними буквы, а когда пришла домой, стала умолять маму:

— Мама, отпусти меня учиться. Я буду после школы все-все делать по дому.

Мама посмотрела на меня и, смахнув слезу, тихо сказала:

— Попробую попросить брата. Только не знаю, сможет ли он помочь.

Она повела меня к дяде и попросила его жену помочь нам.

— Это хорошо, что девочка хочет учиться, — ответила та, — я думаю, муж вам поможет.

Я стала ходить в школу. До поздней ночи я делала уроки, ранним утром несла на базар рыбу, а после обеда бежала в школу. Через несколько месяцев меня перевели во второй класс, а потом — в другую школу, которая находилась в городе, в нескольких километрах от нашего дома. Правда, если идти быстро, можно добраться за полчаса.

Я по-прежнему помогала маме продавать рыбу, так как мне, девчонке, легче было проникнуть на базар. Даже если полицейские отбирали у меня рыбу и выбрасывали из корзины на землю, то всегда находились сердобольные женщины, которые и помогали собрать мне рыбу, и покупали ее. К обеду я обычно все продавала, возвращалась домой и, быстро проглотив чашку риса, бежала в школу. Если я опаздывала, учительница наказывала меня — больно ударяла головой о стол или била линейкой. И все-таки я училась хорошо. Стоило учительнице задать вопрос, я тут же тянула руку и всегда отвечала правильно, да и уроки у меня всегда были выучены.

Прошел месяц. Однажды учительница увидела меня на базаре: я несла на коромысле корзины, с листьями банана, в которые мы заворачивали рыбу, и весы, а мама шла рядом с корзиной, в которой была рыба. С того дня учительница переменила свое отношение ко мне — она полюбила меня. А я по-прежнему мечтала о том, что когда-нибудь сама стану учить детей.

Когда же появилась другая мечта — стать медсестрой?

Я никогда не забуду тот день, когда я, держа на руках брата, шла с бабушкой, мамой и старшей сестрой в больницу к отцу. Еще перед войной папа попал в тюрьму, где его жестоко пытали, и потом у него открылась болезнь желудка. Вернувшись с фронта, где он воевал против французов, отец хотел лечь в больницу, но тетка, мама и старшая сестра не пускали его, боялись, что он не выдержит операции. Но однажды рано утром, как только мама отправилась на базар, отец поднялся и ушел. Когда мама вернулась, мы бросились искать и нашли его в больнице. Мама стала плакать и просить отца вернуться домой, но он уговорил ее и остался в больнице. «Если повезет, — сказал он, — операция пройдет благополучно и я поправлюсь, тогда семье легче будет жить». Вскоре отца оперировали. Однако прошел месяц после операции, а отец все не поправлялся, рана стала гноиться, и мы поняли, что ему уже не выкарабкаться из объятий смерти. Тот день, когда мы в последний раз шли к нему в больницу, навсегда останется в моей памяти. В больнице нас сразу же обдало тяжелым запахом лекарств. Отец, неестественно вытянувшись, лежал в углу коридора. Мама бросилась к нему и зарыдала. Мы наняли повозку, чтобы перевезти отца домой. К нам пришли дедушка, мамины сестры и еще какие-то люди — всех теперь я уже не помню, — и кто-то начал читать Библию. И вдруг отец медленно приоткрыл глаза и опять так же медленно закрыл их — будто впал в глубокий обморок. Бабушка очень испугалась: она встала на колени и попросила деда и теток прекратить читать молитву. Она, наверное, думала, что перед смертью отец открыл глаза для того, чтобы еще раз взглянуть на алтарь предков[3] и проститься с ним.

Именно в этот день мне захотелось поскорее выучиться, стать медсестрой и вылечить всех-всех больных в нашей округе.

Как ни трудно пришлось семье после смерти отца, начальную школу я все же кончила и стала просить маму позволить мне учиться дальше. Но она не разрешила. Семья у нас была большая, и жили мы очень бедно. Мама говорила, что я уже грамотная и теперь должна помогать ей растить младших. О том, чтобы учиться дальше, не могло быть и речи: во-первых, у нас не было денег, а во-вторых, мама ни за что не соглашалась отпустить меня одну в Сайгон, где полно всяких проходимцев и проституток, где, как она говорила, «парни совращают девушек, и они возвращаются домой с ребенком на руках».

Тогда я решила написать дяде. Он работал раньше в Нячанге и в Далате, незадолго до смерти отца приезжал к нам в деревню. Отец всегда говорил мне, что, если его не станет, дядя поможет нам. И действительно, хотя дядя жил далеко, он делал все возможное, чтобы я могла учиться. Вот я и решила написать ему письмо.

Дядя приехал к нам и долго беседовал с мамой. Он говорил, что раз мы бедны и мама ничего не может оставить детям, нужно, чтобы я училась дальше и могла потом помогать семье. Мама уступила. И я уехала вместе с дядей.

Когда дядя спросил меня, где бы я хотела учиться, я сказала о своей давней мечте — стать медсестрой или учительницей в родной деревне. Если поехать в Сайгон и сдать экзамены в педучилище, тогда через год я закончу его и смогу работать в начальной школе. В медучилище нужно учиться три года. Дядя похвалил меня за добрые намерения, однако посоветовал прежде окончить среднюю школу, тогда я смогу уже поступить куда угодно.