Госпожа Бай, про которую Зыонг Динь Хиеу сказал, будто она работала в провинциальном комитете партии провинции Бенче, в действительности была женой одного из членов этого комитета. Он был арестован уже давно. Потом они арестовали и ее, чтобы она уговорила мужа изменить «политические взгляды», но он даже не стал ее слушать, и его выслали куда-то. А Бай осталась работать в лагере.

В нашей комнате Бай больше всех боялась тетушки Ба и Мон. Тетушка Ба часто ругалась с охранницей. Мон, напротив, держалась очень спокойно, но госпожа Бай хорошо знала, что у нас в комнате все прислушиваются к ее мнению. Хозяева лагеря специально поселили Бай в сектор, где были эти две женщины, а теперь еще появилась я.

После трехдневной голодовки я, по совету Мон, начала есть. Но я по-прежнему категорически отказывалась от всякой работы и от выполнения внутреннего распорядка. Когда во дворе раздавался сигнал, призывавший приветствовать подъем флага, я, несмотря на угрозы Бай, уходила в туалет и запиралась там. Потом я перестала выходить из комнаты и во время подъема флага демонстративно оставалась лежать на кровати.

Каждое утро я выходила во двор, делала гимнастику и не торопясь проходила несколько кругов. После завтрака меня обычно приглашали на беседу. Потом я снова медленно гуляла по двору, тихо напевая наши песни, или ложилась спать. Я спала (а иногда делала вид, что сплю) так много, что в конце концов меня прозвали «соней». Я любила сидеть под деревом, что росло неподалеку от нашего дома, и петь. Мне особенно нравились песни времен войны Сопротивления.

Прямо напротив нашего дома, по другую сторону двора стояло несколько таких же домов. Это был второй сектор — для мужчин. Заключенные жили там в основном в одиночках, там же находились и карцеры. Я смотрела на окна этих домов и пела для тех, кто сидел там.

Иногда я просто усаживалась под деревом и молча наблюдала, как прогуливаются заключенные мужской зоны. Направляясь в душ или туалет, они обычно проходили мимо нашего дома. И когда они видели меня, то тихо просили что-нибудь спеть. И я снова запевала песню, хотя знала, что пою не очень хорошо. Но я все-таки пела — пела для них.

Все эти дни меня не покидала тревожная мысль — почему меня арестовали? Кто предал? Кого из наших взяли еще? Как там дела на воле? К счастью, вернувшись из освобожденной зоны, я успела передать товарищам все поручения руководства, все наказы дядюшки Фана и Хоанга. Но меня волновало, как они там справляются с работой без меня. Я очень жалела, что не послушалась советов дядюшки Фана и Хоанга, не осталась в освобожденной зоне. Если бы осталась, не было бы этого ареста!

Я вспоминала свой разговор с Хоангом, и досада все сильнее мучила меня. Все чаще вспоминались друзья: Хонг Лан, которая так изменилась за то время, что я ее не видела, Хиен, которого уже нет с нами. Хиен! Сколько он мог бы еще сделать!

Однажды Мон спросила меня:

— Ты знаешь девушку по имени Бе?

— Какую Бе?

— Нгуен Тхи Бе. Она тоже училась в сайгонской школе. Она прихлопнула одного гада.

Я вскрикнула:

— Так это же Тхань! Наша Брижит Бардо!

Мон задумчиво проговорила:

— Может быть. Но здесь все звали ее Бе. Я сама спрашивала, как ее имя, и она назвалась Нгуен Тхи Бе.

Я рассказала Мон, почему мы в школе прозвали Тхань Брижит Бардо. Видимо, попав в лагерь, Тхань решила назваться другим именем.

Я узнала от Мон, что после того, как Тхань жестоко избили в полиции, ее привезли в лагерь заключенных, которых называют здесь «мягкоголовыми», — где содержат школьников, студентов, интеллигентов, работников искусства. Их периодически вывозят по ночам в главное управление полиции, а потом отпускают даже домой. Что же касается «твердоголовых» — а такими в полиции считали рабочих, — было ясно, что их бесполезно возить в управление и опасно отпускать на свободу.

Мон говорила, что я напоминаю ей Тхань, только я намного спокойнее. Тхань же с утра до ночи ругала и полицейских и надзирателей, а иногда пускала в ход кулаки. Где она сейчас? Может, ее сослали на Пуло-Кондор, как предполагал когда-то Хоанг?

Я все чаще думала о доме, о родных: знают ли они, что я арестована? Коли знают, наверное, места себе не находят, и я тоже начинала мучиться…

По случаю начала весны лагерные власти устроили концерт художественной самодеятельности в театре Нгуен Ван Хао. Там для нас даже было приготовлено угощенье и нам разрешили игры и танцы. Мне сразу вспомнился последний праздник Тет, который я встречала дома. Мама приготовила сушеную рыбу с солеными бобовыми ростками. Перед глазами стояли милые сердцу картины: ряды грейпфрутовых деревьев позади нашего дома, остров Гао посреди широкой реки, долина Анфудонг на другом берегу и дорога, обсаженная с обеих сторон деревьями фыонг. В этом году они пышно цвели, и лепестки, медленно кружась, осыпались на землю. Когда я была маленькая, мы по пути в школу очень любили собирать эти лепестки.

В те дни самыми трудными для меня были часы «дискуссий» с лагерным начальством. Три раза в день — утром, в обед и вечером меня вызывали в канцелярию. Зыонг Динь Хиеу я больше не видела, но зато каждый день встречалась с Черным Тханем. Он действительно был очень смуглый, низкорослый, с кривыми ногами, тонкогубый, с глазами навыкате и вечно взъерошенными волосами, брюки и клетчатая рубашка у него всегда были мятые и неопрятные. От него частенько попахивало водкой, и он непрестанно, громко чавкая, жевал бетель[29]. Едва открыв рот, Черный Тхань изрыгал ругательства. Однако в первые дни, когда я объявила голодовку, Тхань елейным голосом спрашивал меня:

— Почему ты не ешь? Сколько же времени ты собираешься голодать? Может быть, тебе нужны книги и тетради? Скажи, тебе немедленно принесут, будешь продолжать занятия.

Но чаще всего со мной беседовали «специалисты по перевоспитанию». Среди них я узнала и тех, которые меня арестовали, — маленького и смуглого звали Лун, а высокого светлокожего полицейского — Занг. Снова и снова повторяли они одно и то же: учащиеся и студенты — это будущее страны, и правительство хочет, чтобы молодежь помогала государству. Только сотрудничая с ними, можно обеспечить себе будущее, получить возможность поехать на учебу в Америку. Коммунисты же используют доверчивую молодежь в своих корыстных интересах.

Они рассказывали об учащихся и студентах из Северного Вьетнама, которые перешли семнадцатую параллель якобы из-за того, что там им очень трудно жилось. Рассказывали и о земельной реформе в Северном Вьетнаме, о борьбе в области культуры и искусства, о том, что там вся интеллигенция находится под надзором, что людям там без конца «промывают мозги», а неугодных отправляют на каторжные работы.

Я не слушала все эти речи. Однако иногда, не выдержав, вступала в спор со своими противниками. Время от времени в соседней комнате звонил телефон, и тогда мои собеседники пулей летели к нему. Я догадывалась, что это звонят Зыонг Динь Хиеу, майор Кхам или Черный Тхань и интересуются результатами нашего «собеседования». Я слышала, как полицейские докладывали:

— Нет, малышка упорствует, пытается спорить, ничего не желает слушать!

Однажды Черный Тхань пришел к нам в комнату, подозвал к себе госпожу Бай и громко спросил:

— Ну как?

— Она не поддается перевоспитанию, — ответила надзирательница, — и не соблюдает правил внутреннего распорядка, но в основном ведет себя спокойно, после прогулки сразу ложится спать, иногда поет.

Так прошел двадцать один день. От этих бесконечных «дискуссий» у меня начались головные боли. Каждый раз, когда подходило время идти на беседу и глядеть на мерзкие физиономии, меня охватывало бешенство.

Однажды в конце очередной беседы, повернувшись к окну, я увидела подъехавшего на машине Черного Тханя. Он подозвал стоявшего у дома полицейского и что-то сказал ему. Потом в комнату вошел Занг и еще один полицейский.