Надя вспомнила потрошителя, ворвавшегося в их московский дом в ту проклятую ночь, и заметила вдруг, что они с Зотовым очень похожи. У обоих одинаково штампованные, квадратные лица, бесцветные глаза-буравчики и огромные волосатые кулаки. Потрошитель уже прошелся бульдозером по жизни ее семьи, теперь до нее добрался Зотов. Глядя на него, Надя отчетливо поняла, что в случае отказа он действительно отправит ее в тюрьму и тогда…

– Хорошо, я согласна, – прошептала она, подумав о том, что сначала потерпит, а потом что-нибудь придумает.

Но терпеть оказалось не так-то просто. Надя раздражала хозяйку, прежде всего своей образованностью. По глубокому убеждению Дуни, прислуга не имела права быть умнее хозяев. Она поручала девушке самую грязную работу и при этом постоянно твердила, что, научившись читать и писать, Надя не перестала быть грязнулей и замухрышкой, которую она, благородная Дуня, осчастливила крышей над головой в приличном доме. Десятилетний сын Зотовых не отставал от родителей, издеваясь над Надей по-своему. Зная о том, что кормят Надю объедками с хозяйского стола, он, садясь пить чай, требовал, чтобы Надя стояла напротив него. Обсосав карамельку-ледяшку, он, протягивая ей остатки и противно улыбаясь, спрашивал:

– Хочешь?

Надя всегда отказывалась.

– Ну как знаешь, – хихикал мальчишка, – тогда иди задачи за меня решай.

Сынок у Зотовых был туповат, уроки за него делала Надя. Однажды, разозлившись на очередную выходку юнца, она отказалась ему помогать. Мальчишка назло ей выбросил на пол мусор из ведра, Надя ударила его веником. В ответ он завизжал так, будто его убивают. Влетевшая в комнату Дуня надавала Наде пощечин. Зотов устроил ей «проработку мозгов». Он кричал, топал ногами и грозил тюрьмой, но на первый раз простил, предупредив, что в другой раз выпорет ее «как сидорову козу».

Каждую ночь, лежа в своем углу на жестком топчане, Надя разрабатывала план бегства из Воркуты. И каждое утро она отодвигала эти планы на завтра, понимая, что без документов она далеко не убежит. Так прошла зима, потом весна. Наступило лето, а вместе с ним – время получать паспорт.

– Успеешь еще, – ответил на ее просьбу Зотов, – нет в тебе политической грамотности для того, чтоб мог я тебе с чистой совестью паспорт советский дать.

– Где мне взять эту грамотность, если вы меня в школу не пускаете?

– Ты меня школой не тычь, читай лучше газеты. Усваивай линию партии. Если хорошо усвоишь, пройдешь проверку на соответствие званию советского человека, получишь паспорт.

Надя старалась, читала. Однажды, оставшись в доме одна, она обложилась газетами, решив выучить линию партии наизусть. Так, чтобы Зотов понял – больше нет причины держать ее в черном теле. Она разложила на столе газеты, и увидела вдруг, что со всех страниц ей одинаково улыбается товарищ Сталин.

«Сейчас мы поразнообразим тебя», – подумала Надя, взяв в руки карандаш.

Она пририсовала одному Сталину уши, другому – трубку, третьему – бантик на шее. Увлекшись, она не заметила, как сзади к ней подошел вернувшийся домой Зотов.

– Ты… да как ты посмела… гнида болотная… На самого товарища Сталина, отца родного, руку поднять! – его затрясло от бешенства. – Я тебя предупреждал! Я слов на ветер не бросаю! Щас узнаешь, почем мое слово! – он начал расстегивать на своем животе широкий солдатский ремень. – Мало того, что ты всей моей семье нервы портишь, меня своим паспортом изводишь, ты еще и над товарищем Сталиным издеваешься.

Надя, с ужасом глядя на ремень в руках Зотова, вспомнила Гошу с его женой и закричала:

– Вы не имеете права. Я уже взрослая. Ничего я вашему Сталину не сделала, это он мне всю жизнь испортил, он моих родителей убил.

– «Моему Сталину»! Убил! Ах ты, вошь дворянская! Пригрел гадюку! Права у нее, вишь ли! Слишком много прав, как я погляжу, – озверевший Зотов, не обращая внимания на слабые Надины попытки защититься от побоев, намотал ее длинную косу на кулак и дернул вниз, перекинув через голову. Надя вздрогнула от боли и согнулась.

Зотов остановился только тогда, когда Надя почти перестала дышать. Он и сам не понял, как это произошло. Он просто выполнял свой гражданский долг – преподавал политический урок дочери врага народа. Но, видимо, настолько увлекся, что ощутил свою мужскую силу. Ощутил остро, жадно, до учащенного сердцебиения, до чертиков в глазах. И тогда ему стало все равно, кто перед ним.

Надя лежала на полу лицом вниз. Глаза ее были закрыты, и она не видела растекшейся лужи крови. Ей было больно, стыдно, обидно. Ей было так плохо, что она почти умерла. Оставалось только остановить дыхание, и она сдерживала каждый вдох, впечатывая свое тощее тельце в жесткие половицы. Однако воздух проникал в нее каким-то неподконтрольным ей образом, заставляя ее жить.

Придя в себя, Зотов растерялся: он был усердным служакой, но не насильником, и при виде растерзанной девчонки испытал нечто вроде жалости.

– Ты вот что, девка, за науку не серчай. За надсмехательство над товарищем Сталиным срок положен, а я с тобой по-отечески обошелся, – попытался оправдаться он. – Ты это. Давай, отдыхай, сколько надо. Я жене скажу, чтоб она, значит, тебя не трогала. Мол, заболела ты.

Вспомнив про жену, Зотов испугался. Если Дуня узнает, что он тут натворил, она его самого по этапу отправит. Он поднял не способную сопротивляться Надю, усадил на стул.

– Ты давай, приходи в себя, – потряс он ее за плечо, – не ровен час, жена вернется, а ты тут тетерей развалилась… Замой кровь. На полу и на юбке.

Надя сидела без движения. Зотов разозлился. С минуты на минуту могла прийти жена, все учует, и тогда ему несдобровать.

– Слышь, ты, тетеря, – заорал он в лицо Наде, – нече тут тоску изображать. Бери тряпку и прибирайся быстро. А то все по-новой…

Надя вздрогнула.

– Ожила! То-то же. Давай, вставай, убирайся. И помни – никому ни слова. На носу заруби. Ни-ко-му! Ремень вот он, всегда при мне, запорю, и никто с меня не спросит. А если спросит, найду че ответить, рисования твои представлю…

Добравшись до своего угла, Надя легла. Она не чувствовала телесной боли, потому что душевная боль терзала ее сильнее. Раньше Надя мечтала о том времени, когда она уедет из Воркуты. Там, в другом мире, она надеялась встретиться с высоким темноволосым юношей, похожим на ее отца. Он стал бы для нее защитником, она ему – верной женой. Но теперь все изгажено. Девичью надежду, веру, любовь Зотов растоптал, распяв Надю на газетах с портретами друга счастливого детства – Сталина.

Ночью, когда вся семья Зотовых дружно храпела, она ушла из их постылого дома. Унижению она предпочла смерть. Пустынные улицы Воркуты, укрытые черным бархатом ночи, встретили ее тишиной. Полярная осень, короткая, как последний вздох перед уходом в белое безмолвие, вступала в свои права. Надя шла наугад, не разбирая дороги. Из потаенного карманчика она достала крестик. Его разноцветные камни, преломляя лунный свет, мерцали загадочными бликами. На мгновение Наде показалось, что в них отражаются лица тех, кто покинул этот мир, безмерно любя ее. Воспоминания закружили ее, отдаваясь щемящей болью в груди. Далекая Москва… уютный дом… запах бабушкиных пирогов… картины на стенах… смеющийся отец у своих пейзажей… пианино… игра в четыре руки «Утро туманное, утро седое»…

Впереди предрассветными тусклыми огнями маячил вокзал. Подойдя к дверям, возле которых мама просила милостыню, Надя остановилась и посмотрела в серое небо.

«Прости меня, мама, за то, что я тоже не смогла здесь жить. Пусть нас не будет на земле, если им так уж сильно этого хочется. Обо мне никто здесь не заплачет. Зато там, на небе, я буду рядом с вами, и мы будем снова любить друг друга, и нам снова будет хорошо».

Надя зажала в кулаке крестик и решительно пошла в сторону железнодорожных путей.

«Это не страшно, не бойся, – мысленно уговаривала она себя, – всего минутку потерпеть, и все.

Мама с папой уже, наверное, ждут меня на небесах. Осталось сделать навстречу им всего только один шаг, и все мы будем вместе, навсегда. Рядом с ними я буду в безопасности, и никто никогда надо мной не надругается и не обидит».