К моменту окончания института произошло событие, круто изменившее жизнь Сони в сторону ГУЛАГа. Началось все с того, что в их доме появился молодой рыжеволосый гость. Это был инспектор райкома по торговле, которого папаша Рубман пригласил на ужин для обсуждения торговых дел. Парень целовал ручки маме Руфе, суетился вокруг Софочки, дарил ей цветы и, быстро сообразив, что к чему, стал приглашать ее на свидания. Соня ухаживания кавалера приняла, и папаша Рубман, помолясь, тайком начал готовиться к свадьбе.

А потом в «хозяйстве» папаши Рубмана началась очередная ревизия, и от обилия впечатлений с ним случился инфаркт. И хотя вся бухгалтерия у него была в порядке, сам факт внезапной смерти директора магазина вызвал у комиссии нехорошие подозрения. Возглавлял комиссию рыжеволосый Сонин жених. Трясясь от страха и проклиная себя за связь с семьей предполагаемого преступника, он проявил невиданное рвение в проверке финансовых документов папаши Рубмана. В результате выяснилось даже то, чего на самом деле и в помине не было. Так как обвиняемый к тому времени был мертв, а значит, неподсуден, бремя финансовой ответственности легло на его семью. Жених растворился в пространстве. Имущество семьи Рубман конфисковали, из просторной трехкомнатной квартиры в центре города их переселили в коммуналку на окраину. Папаша Рубман явно переоценил свои силы. Он отложил на черный день лакомый кусочек, но, не рассчитав сроки его наступления, не успел этот кусочек надежно спрятать. Софья Марковна осталась без «золотого» будущего, сумев уберечь от разгрома лишь небольшую часть золотого запаса семьи. Мама Руфа от горя ушла вслед за мужем в иной мир.

Судьба преподала Софье жестокий урок, а она была хорошей ученицей и четко усвоила, что для выживания в окружающей ее среде мало иметь одно лишь золото. Нужно еще уметь приспосабливаться к ситуации в этой среде, ничем при этом не брезгуя. И она написала заявление с отказом от своего отца: любые средства хороши, лишь бы выжить, лишь бы не пропасть, как бедный папаша Рубман, оказавшийся без вины виноватым.

Соответствующая комиссия учла заявление студентки Рубман и разрешила ей продолжить учебу в институте. Через полгода Софья получила диплом с отличием и выбрала место своей будущей работы – Беломорлаг. Профессор Журкин пытался ее отговорить, предлагая должность на кафедре, но Софья была непреклонна. Она хотела начать свою трудовую биографию с листа, не запятнанного делом папаши Рубмана. Беломорлаг наилучшим образом гарантировал защиту от последствий случившегося скандала, давал возможность заявить о себе как об идейно преданном товарище, выбравшем суровый путь служения системе. И к тому же новый статус давал Софье власть над людьми, чего она всегда хотела.

Профессор Журкин, прощаясь с Софьей, выразил сожаление, что столь блестящая студентка не стала научным сотрудником, и дал ей номер телефона своего коллеги, московского профессора, пообещав свое ходатайство и протекцию.

Ужог, куда она прибыла, состоял из нескольких улиц с деревянными двух- и трехэтажными домами, магазина, почты, школы и большого сарая с вывеской «Клуб». Его окраина упиралась в зону, отгороженную колючей проволокой, к которой Софья быстро привыкла. Сторожевые вышки, унылые бараки, одинаково серые охранники, злобный лай овчарок, понурые в своей покорности судьбе лица заключенных – вся эта навечно лишающая любой надежды адская геенна была для Софьи всего лишь предметом изучения, анализа и классификации. Особенно занимали ее бабы: грубые, грязные, вшивые, не имеющие права на жизнь, они продолжали любить и светились от счастья, глядя на своих младенцев! Материнский всепревозмогающий инстинкт в условиях неволи стал темой для одной из глав будущей диссертации Софьи Рубман. Туда стекались и другие данные, сухо отражающие картину убогой жизни и трагической смерти матерей, попавших под лагерные жернова.

В своем отношении к заключенным Софья Марковна четко следовала указаниям лагерных инструкций. Лишь несколько раз по приезде она нарушила их, идя навстречу пожеланиям доктора Крыленко. Но тут был особый случай. Увидев его в первый раз, она не признала в нем заключенного: ни затравленного взгляда, ни угодливости в поведении. Несмотря на убогость обстановки, на зависимое положение узника, он сохранял человеческое достоинство и оставался весьма привлекательным мужчиной. А Софья в силу молодости еще не совсем истребила в себе женское начало. Оно и давало червоточину, заставляя ее то смутиться в присутствии доктора Крыленко, то покраснеть, то улыбнуться ему. Сергей Михайлович в свою очередь относился к коллеге предельно вежливо, вел с ней беседы на медицинские темы, приглашал на чашку чая, иногда даже комплименты говорил. Для него это были рабочие моменты, хороший тон по отношению к женщине, и не более того. Для нее, сжавшейся в комок от былых обид и непривычной к такому обхождению, – знаками повышенного внимания. Каждый из них она воспринимала как аванс на будущее и со своей стороны всеми возможными способами давала понять доктору Крыленко, что готова подумать об их отношениях.

«Уродина!» Одно лишь слово спустило ее с небес на землю. Она расслабилась, отступила от своих принципов, проявила слабость, попав в зону обаяния доктора, и получила пощечину. Закономерную, считала Софья, дав себе слово, что это ее последний урок. Больше она никогда не позволит себе ни малейшей слабости: работа в соответствии с инструкциями, жизнь – по хорошо усвоенным правилам выживания. И она не простит доктору Крыленко нанесенного оскорбления. Здесь лагерь, и право сильного на ее стороне, а не на стороне доктора, обнаглевшего до того, чтобы оказывать знаки внимания убогой Воросинской.

Открытая форточка была лишь первым жестом ее мести.

У себя в бараке, лежа на нарах, Сергей ворочался с боку на бок, пытаясь заснуть. Он закрывал глаза, считал слонов, но сон не шел. Почему-то все время где-то рядом, прямо перед ним кружилось раскрасневшееся Надино лицо. В конце концов он встал, оделся и пошел к выходу.

– Стой, кто идет? – окликнул его охранник на выходе из барака.

– Это я, доктор Крыленко, – откликнулся Сергей. – Мне в больницу надо, там больная у меня тяжелая.

– Ну, раз надо, иди, – равнодушно зевнул солдат, – у вас, у докторов, все не как у людей.

В больничных окнах стояла сонная темнота, вокруг было тихо.

«Видно, я зря всполошился. Все здесь спокойно. Ну ладно, посмотрю и пойду спать», – подумал Крыленко, входя в полутемный коридор отделения.

Навстречу ему бросилась Машенька.

– Михалич, а я за тобой собхалась. Надюша нехоошая, неладно с ней. Гохит она вся, как в огне, и хлипит. С вечера в себя не плиходит, – шепелявила Машенька, едва успевая за бегущим по коридору доктором.

Он вбежал в палату, включил свет и, едва взглянув на Надю, понял, что самое страшное произошло. Ее трясло как в лихорадке, лицо было пунцово-красным от жара. Крыленко нащупал пульс. Он бился с бешеной скоростью.

– Надя, Наденька, – склонился он над ней, – ты меня слышишь? Отзовись, Надя.

Она открыла глаза, посмотрела на него долгим неузнающим взглядом, а потом сказала:

– А, это вы, – и потеряла сознание.

«Неужели послеродовой сепсис?» – первое, о чем подумал он.

Мысль о том, что он не выполнил собственное обещание уберечь от беды несчастную девушку, ввергла его в состояние такого ужаса, что он потерял способность соображать. В отчаянье он опустился на колени у постели и, сжав виски руками, тихо застонал:

– Боже, я виноват. Я не спас свою семью, не спасу и девочку эту. Господи, Ты сделал ее смыслом моей никчемной жизни, так почему теперь забираешь ее? Лучше меня возьми, я давно этого хочу!

Стоявшая рядом Машенька тронула его за плечо:

– Михалич, может, Надейке полотенце холодное на голову положить?

Он посмотрел на нее невидящим взглядом.

– Что? А… это ты. Надя умирает. Глюкозы нет, антибиотиков тоже, травы жаропонижающей и той здесь нет. В этой проклятой дыре кроме смерти ничего нет.