Вот жена его, действительно, страдала каким-то достаточно серьезным заболеванием. Хотя внешне она не производила впечатления тяжело больного человека, но, еще будучи относительно молодой, она сразу после войны вышла на пенсию по инвалидности. До этого она работала на том же заводе, что и ее муж — уж не знаю, кем она там была, но скорее всего что-то не требующее квалификации: вроде технички или подсобницы. Она была совершенно неграмотная, — сомневаюсь, умела ли она свободно читать и писать — и даже речь у нее была не совсем городская, с какими-то явно деревенскими оборотами, словечками и интонациями. В то время, когда я с ней познакомился, она была домохозяйка и только, даже из дома редко выходила, разве что в ближайшие магазины и в поликлинику — при этом ходила она, как не без гордости выражалась, к «своему врачу» в заводскую медсанчасть. Все сношения их семьи с внешним миром лежали на плечах главы семьи — такая вот старинная семейная конструкция: муж — надежа и опора, и жена при нем, что и в те годы уже редко встречалось.
Сам Жигунов — эта пресловутая «надежа и опора» — и внешне вполне соответствовал своей патриархальной роли. Немногословный — с женой он, вообще, обходился почти одними междометиями и кратчайшими указаниями, но и с другими лицами, даже с теми, которых он, видимо, считал себе равными, лясы точить не любил и, если высказывался, то большей частью кратко и конкретно, — неторопливый в движениях и, я хотел сказать «степенный», но боюсь, это редко теперь употребляемое слово к нему не подходило, оно предполагает определенную увесистую комплекцию, а Афанасий Иванович, хоть щуплым его язык не поворачивается назвать, был скорее крепко сложенным и жилистым мужиком, но не полным. Но все же некая солидность в нем была. Чувствовалось, что, не претендуя на внешние выражения почтения, он себе на уме и свысока смотрит на окружающих его «людишек». Слово это я, кстати, у него и позаимствовал. Хотя он, как сказано, и не любил распространяться о своих взглядах на жизнь и тратить речи по-пустому, но пару раз я слышал от него отрывочные суждения — общеполитического, скажем так, толка, — дословно я их, естественно, уже не воспроизведу, но что-то вроде: разбаловались людишки… нет на них старой власти… забываться стали. Что-то такое народное, но в то же время казенно-охранительное — я тогда для себя определил его высказывания как «черносотенные». И словечко это звучало — я его и запомнил, потому что резануло мне слух. «Ах ты, — думаю, — скотина! Все вокруг, значит, людишки, а ты, наверное, почти что вельможа, слуга царю и опора трона». При этом — я сейчас уже думаю — особенно меня задело то, что меня-то он, судя по его отношению, до некоторой степени выделял и даже приподнимал до своей «государственной» позиции. Вот именно то, что он мог видеть во мне своего единомышленника, меня, вероятно, так и покоробило. Вообще, противный он был тип, но не жалко противный, а даже, может быть, и опасный. Такое было впечатление. Если бы я не знал, что он служил на складе еще с довоенных времен, то, наверное, подумал бы, что он из бывших работников «органов» — в оттепель какую-то их часть почистили и отправили за штат — вот из этих, сожалеющих о прежних порядках. Настроение-то выражалось именно такое: попались бы вы мне в старые времена — я бы вам живо мозги вправил. Но всё это: и его неприязнь к новым «либеральным» веяниям, и мое к нему опасливо-брезгливое отношение — только в подтексте, а внешне все вполне пристойно и в рамках обыденных соседских отношений.
Главное, что выделяло Жигуновых — их зажиточность, совсем не характерная для проживающих в нашей квартире. О богатстве, конечно, нет смысла говорить. Какое уж там богатство? Но тем не менее… На среднем тогдашнем фоне благосостояния это просто бросалось в глаза. На работу, правда, хозяин ходил в обычной, хотя и аккуратной и чистенькой телогреечке или — летом — в стандартном костюмчике рублей за шестьдесят, да и дома не блистал убранством — что-то такое простецкое и не запоминающееся: шаровары, кофтенка или застиранная рубашка, тапочки на босу ногу — то есть как все обитатели квартиры. Но когда они с женой одевались для «выхода в город» — в гости или изредка в кино — было на что посмотреть. Картинка радикально менялась. Вера Игнатьевна в роскошном пальто с чернобуркой, в пышной меховой шапке (не платочек, как она обычно в магазин ходила, и даже не шаль — тогда еще многие ее носили), золотые серьги и — окончательный убойный штрих — на пальце левой руки старинный перстень: не с бриллиантом, конечно, но с крупным рубином — это уж точно. Сам в отличном кожаном пальто на меху, в пыжиковой шапке — обладание такой шапкой приравнивалось если не к ордену Ленина, то, по крайней мере, Трудового Красного знамени. Сейчас я даже засомневался, была ли жигуновская шапка, действительно, пыжиковой — но в любом случае шапка была внушительная, и наши жильцы именовали ее «пыжиковой» — сам-то я слабо в этом разбираюсь. Летом наряд, естественно, менялся, но также выглядел весьма впечатляюще — солидный, явно сшитый на заказ двубортный костюм, поверх него легкий летний плащ — «пыльник», как тогда говорили — и в довершение эффекта: шляпа, совершенно не сочетающаяся с его привычным домашним обликом. Ответственный работник с супругой — никак не менее. Единственное отличие в отсутствии галстука — его я на Жигунове никогда не видел. Главный эффект был построен на контрасте: вы думаете, мы как все — мужик в телогрейке, невзрачная тетка в стареньком пальтишке и в платочке, ан нет — мы себе цену знаем и можем многое себе позволить. Себя с нами не равняйте.
Не знаю, чем и как они питались. Хозяйка довольно много крутилась на нашей общей кухне, но, по-моему, никакими особенными разносолами они себя не баловали. Было бы побольше, пожирнее, понаваристее. На еде, вероятно, не экономили чересчур, однако и не пыжились как с одеждой. К водке — главному соблазну необразованного советского человека, не знающего чем занять свободное время — Жигунов, похоже, особой склонности не имел. Выпивать, разумеется, иногда выпивал, но пьяным я его ни разу не видел и разговоров о такой его слабости не слышал. Впрочем мне казалось, что в такого хоть ведро залей — слишком заметно это не будет.
Хотя наиболее эффектным был воскресный наряд соседей — так сказать, витрина их семейного благосостояния и процветания, но самым убедительным признаком зажиточности их семейства была обстановка занимаемого ими жилья. Большая их комната — первая как заходишь — была заставлена добротной массивной мебелью: помню большой старый, но вовсе не продавленный кожаный диван с высокой спинкой, отличный полированный сервант — он и тогда мне понравился — сквозь застекленные дверцы которого видны были стопки тарелок, чашки, возможно, даже трофейного мейсенского фарфора (после войны его много ходило по стране — чуть не в каждой комиссионке продавался), рюмки, какая-то еще посуда, посредине комнаты круглый стол, накрытый бархатной скатертью «с тистями» (почему-то в простонародном произношении это звучало именно так), вокруг стулья с мягкими сиденьями — конечно, не гарнитур генеральши Поповой, но и такие встречались в обычных тогдашних квартирах относительно редко, — в углу у окна фикус в человеческий рост, на подоконниках цветы (была и поносимая в то время публицистами герань), шторки, занавесочки, салфеточки… Полная картина мещанского уюта и бездуховной сытой жизни — как мне тогда казалось (я — стандартный советский гражданин, и вкусы мои эволюционировали вместе со всем обществом) — канарейки только не хватало. Но семь слоников на серванте все же стояли, как я припоминаю. Хотя, может быть, я это уже сейчас домыслил.
В другой их комнате — спальне (она была поменьше, с одним окном) — я не был, но сквозь открывавшуюся дверь, соединяющую комнаты, видна была кровать с медными шарами и с высокой горкой подушек и — как это не удивительно — изящный трельяж. Очень уж он не вязался с простецким обликом Веры Игнатьевны. Чтобы не забыть, сообщу здесь ее дополнительную кличку, придуманную лично мною: «Пульхерия». Антон, с которым я поделился своим изобретением, шутку оценил и похихикал, но на широкое распространение кличка эта рассчитывать не могла, поскольку предполагать, что прочие наши сожители прочтут «Старосветских помещиков», не было никаких оснований.
