Опять я отважился на отступление от сюжета, и на этот раз мои лирические излияния попали в начало главы, чего до сих пор не было и теперь уже не повторится. Однако пора переходить к непосредственному повествованию о разоблачении преступников (когда же их разоблачать, как не в последней главе?), но до того придется (и это уже в согласии со сложившейся традицией) сказать несколько слов о происхождении использованной в заглавии строчки. Она из песни про гражданскую войну (которая называлась «Песня о Щорсе» — я не поленился и нашел ее в старом песеннике):

Как и большинство «революционных песен», появилась она в тридцатые годы (может, в каком-то кинофильме тех лет), и ее часто исполняли по радио — оттуда я ее и запомнил. В процитированных строчках есть некая странность: получается, что раненый командир полка идет в строю, а из него чуть ли не потоком хлещет кровь — что это за порядки в Красной армии? Однако можно понимать упомянутую кровь и как поэтическое обобщение: след кровавый стелется за идущим по берегу отрядом, и пролитая командиром кровь — лишь капля в тех потоках крови, которыми отмечен весь путь отряда. Мне кажется, что взятая в заглавие строчка как нельзя лучше выражает содержание главы, в которой выясняется, что описанное в предыдущих главах кровавое преступление имеет свою давнюю историю, которая не только закончилась, но и начиналась кровопролитием. Есть тут определенная аналогия с историей, тянущейся от Щорса к нашим дням.

Всё. Начинаю свой завершающий дело рассказ.

Проснулся я в тот длинный, богатый событиями воскресный день довольно поздно — уже ближе к вечеру. Тащиться в столовую мне не захотелось, и я решил отделаться от обеденной проблемы чайком — благо хлеб и колбаса у меня были. Поплелся на кухню с чайником, а оттуда зашел к Антону: позвать его на чай. К тому же у меня была для него еще одна интересная новость — я в радостной суматохе со следственным экспериментом забыл рассказать ему о своей предыдущей (и тоже важной) дедукции: логическом выводе, следующем из мытья рук над кадкой с фикусом. Антон быстро пришел и даже прихватил с собой начатую пачку печенья — его взнос в чайную церемонию. Пока я заваривал чай и кромсал вытащенный из холодильника остаток ветчинно-рубленой колбасы (не самое подходящее «яство», чтобы угощать им гостей, но ничего другого у меня в тот раз не было, да и Антон, как это легко понять, был не слишком привередлив в еде), мы перекинулись с ним несколькими незначащими фразами, но про себя я предвкушал, как я его ошеломлю своим безупречным логическим выводом, окончательно снимающим все подозрения и с него, и с других наших соседей. Однако разговор наш пошел совсем не так, как я ожидал, и ошеломил не я его, а он меня. Его новость оказалась много важнее того, что я собирался ему рассказать. Я только и мог, что рот от удивления раскрыть, слушая его сногсшибательное признание.

Оказалось, что, пока я спал, Антон сам решил серьезно и без утайки поговорить со мной. Он даже заглядывал в мою комнату, но мой вид заставил его отложить важный разговор до более подходящего момента. Желание во всем признаться мне (а, может быть, и милиции) мучило моего соседа давно: он чувствовал, что основательно запутался в этом ужасном деле и что чем дольше он оттягивает с выявлением той правды, которая камнем лежала у него на сердце, тем больше его засасывает пучина вранья и тем меньше ему будет веры, когда правда, наконец, выйдет наружу — а когда-то ведь такой момент наступит. Но страх, что после признания его могут попросту арестовать — а следователь скорее всего так и поступит, это будет его естественной реакцией на выслушанную правду, — всё время удерживал его от такого шага. У него не было сомнений, что признавшись в своей исходной — а с тех пор многократно повторенной и даже в протоколе зафиксированной — лжи, он сразу же обозначит себя как главного подозреваемого. Однако сегодняшняя моя простенькая догадка снимала главное препятствие на пути поисков преступника за пределами узкого круга подозреваемых, круга, состоящего лишь из трех находившихся в квартире лиц (признавшись, Антон стал бы не только фаворитом среди этих конкурентов на роль злодея, но и, пожалуй, единственным достойным кандидатом — все факты указывали бы на него), а следовательно, из ловушки, в которую попал Антон, наметился некий потенциальный выход, — и он решился поделиться со мной (пока что только со мной) тяжким грузом, лежащим на его совести.

Признание, с которым явился ко мне Антон, касалось — как нетрудно догадаться — истории тети Моти. И главное, что я понял с первых же его фраз, можно сказать в трех словах: никакой тетей она ему не была. Первый раз он наткнулся на ее имя — Матрена Акинфьева — в заметке, напечатанной в одной из газет, издававшихся в нашем городе в двадцатые годы (назову этот экземпляр желтой, по характеристике Антона, прессы «N-ским листком», чтобы не расшифровывать не названный мною город). Газетка эта печатала репортажи и сообщения о происходящих в городе событиях, нажимая на криминальные истории, пожары, приезд в город передвижного цирка, сообщала о новых «увлекательнейших» фильмах, но, конечно, главную часть газетной площади занимали объявления. Как говорил Антон, листать ее было даже занимательно, несмотря на ее бульварный характер. Кстати сказать, я слышал о ней не только от Антона: у нас в редакции был пожилой сотрудник (тогда бы я сказал старик, но, наверное, ему было чуть больше лет, чем мне сейчас), который начинал свою карьеру репортером в этом самом «Листке», — по его словам, работа там была хорошей школой для газетчика, и главное внимание уделялось оперативности: пожар еще тушат, а газета с заметкой об этом происшествии уже печатается. Теперь просто трудно представить себе такое печатное издание.

Так вот. В «N-ском листке» за — не помню точно, за какой — год (помню, речь шла о времени расцвета нэпа, значит год двадцать шестой или двадцать седьмой) Антону попалась на глаза заметка, в которой он и обнаружил упоминание о Матрене Акинфьевой. Конечно, не это имя привлекло его внимание — ни о какой Матрене он до того и не слышал. Нет, заметка (точнее, это была довольно пространная статья, занимавшая около трети газетного листа — правда, сама газета была небольшого формата: вроде нашей «Недели») крайне заинтересовала моего неудачливого соседа тем, что в ней сообщалось — по горячим следам — о зверском преступлении с двойным убийством, причем местом, где были совершены убийства, оказался дом, в котором мы сейчас жили. Можно себе представить, какое впечатление такой репортаж с места событий произвел на Антона. Я отчасти могу судить о нем по тому эффекту, который произвело на меня Антоново сообщение, что убитых нашли в той самой комнате, где я сейчас жил (тогда это была хозяйская спальня), — не стесняясь, скажу, что в течение всего моего последующего проживания там (а я уехал приблизительно через год) мне частенько было неуютно ложиться спать, если я вспоминал об этом обстоятельстве, а порой и вовсе жутковато. Но самое главное, что узнал из статьи Антон и что стало первотолчком, потянувшим за собой цепь событий и в конечном итоге приведшим к Матренину «пророчеству», было даже не сами по себе сенсационные сведения об убийстве, произошедшем некогда в доме нашего нынешнего проживания, а незначительное, на первый взгляд, упоминание в заметке имени Афанасия Жиганова, в то время бывшего дворником в этом доме. Несмотря на некоторое расхождение в фамилиях, Антон с самого первого момента не сомневался, что речь в заметке шла о нашем «Старожиле». Совершенные в нашем старом доме убийства сопровождались грабежом, и мой будущий Ватсон, при прочтении этой сногсшибательной заметки почувствовавший в себе пылкое желание выступить в роли Шерлока Холмса, с самого начала предположил, что именно награбленное тогда богатство и стало основой завидного достатка и материального благополучия сегодняшнего Жигунова. Он нисколько не сомневался в верности захватившей его гипотезы, и, несмотря на ее очевидную шаткость и отсутствие каких-либо — хотя бы самых минимальных — доказательств ее истинности, эта гипотеза его не подвела: чуть забегая вперед, скажу, что, в конечном итоге, так и оказалось.