Вытащив саблю, он осторожно двинулся к башне и вскоре исчез в темном зеве воротной арки. Несколько мгновений тишины, а затем, раздался глухой удар упавшего бревна и скрип открываемых ворот. Еще через миг из темноты вынырнул довольный Калида.

— Повезло, никого нет! — Он вскочил в седло и махнул рукой. — Все, уходим поскорей!

Вслед за Калидой медленно въезжаю в темноту проезда. Мягко чмокают копыта по укатанному снегу. Впереди светится проем ворот и звездное небо.

Выезжаем на мост, и обернувшись, бросаю последний взгляд на город. Позади темная мрачная громада и красное зарево пожара, встающее над маковками церквей.

Вздохнув, уже собираюсь послать кобылу в галоп, и тут краем глаза замечаю сразу же за мостом, но чуть в стороне от дороги, еще одно лежащее тело.

В этот миг в душе екает дурное предчувствие и желание хлестнуть кобылу, да умчаться отсюда побыстрей, становится просто нестерпимым. Вместо этого я почему-то медлю и всматриваюсь в лежащего человека.

Тук, тук, тук! Стучит кровь в висках, а я, словно застыв, смотрю на темное лежащее тело. И тут вдруг отчетливо слышу стон. Я уже знаю, кто это стонет, и здравый смысл, надрываясь, безмолвно кричит в моей голове:

«Уезжай! Сделай вид, что не слышал и беги! Беги отсюда!»

Вместо этого, я сползаю с седла и, пройдя по снегу, подхожу к лежащему. Вижу торчащий из спины обломок стрелы. Нагнувшись, переворачиваю тело и скривившееся от боли лицо Турслана Хаши шепчет мне прямо в глаза.

— Помоги!

«Ну что! — Вспыхивает у меня в сознании злорадная мысль. — Доигрался! Давай тащи его теперь! Был неплохой шанс уйти, пока погони нет, а теперь с полудохлым монголом тебя наверняка поймают. Ты же этого хочешь⁈»

Заглушая мой собственный сарказм, сверху слышится голос Калиды.

— Не ушел знать Турслан то!

Я поднимаю на него взгляд.

— Живой он! Надо бы помочь. Может заберем его с собой, а⁈

Калида меряет меня сомневающимся взглядом, и в этот момент в моем сознании проявляется знакомый скрипучий голос моего непрошенного куратора.

«Даже не думай! Я повторять больше не буду. Ты свидетель! Ни во что вмешиваться права не имеешь. Оставь этого человека и уезжай!»

Подъехал Куранбаса, и теперь оба моих помощника смотрят на меня так, что сомневаться не приходится, какого мнения они о моей затее. Если бы они могли слышать мой внутренний голос, то согласились бы с ним безоговорочно. Они все еще в седле и слезать не торопятся, явно надеясь, что я сейчас передумаю.

Мне бы, действительно, передумать, но я почему-то этого не делаю. Ну не могу я бросить умирающего, ну выше это моих сил! Мама-папа меня по-другому воспитывали, чтобы вот так встать и уйти, оставив человека умирать. Проскачи я мимо, не остановись, и вопроса бы не было, но уж коли увидел эту смертную муку в его глазах, коли услышал его срывающееся «помоги…»

Как я могу его оставить здесь умирать, да этот взгляд до конца жизни будет меня мучить!

Вот теперь я понимаю и свое дурное предчувствие, и недавнее подспудное желание умчаться поживей.

Словно почувствовав мое сомнение, вновь всплыл недовольный скрипучий голос.

«Что ты не понял⁈ Я сказал тебе убираться и не вмешиваться! Этому человеку суждено сегодня умереть, и не твое дело встревать!»

Я слышу звучащую в словах ярость, и мне жутко не хочется злить всемогущего старца, но и бросить умирающего я уже не могу. За мной такое водится, то тихий, благоразумный, а то попадет шлея под хвост и наворочу делов, что и сам потом не рад.

Поднимаю жесткий взгляд на Калиду.

— Этот человек не бросил меня в степи одного в беде, и мне негоже оставлять его умирать без помощи. — Добавляю твердости в голосе. — Быстро грузите его на лошадь и уходим. Оторвемся, там и помощь ему окажем, если еще живой будет.

Оба, и Калида, и Куранбаса, почти в унисон вздохнули с одинаковым осуждающим значением, мол, хозяин барин, а затем все же спрыгнули на землю. Взгромоздив тело поперек седла заводной лошади, они приторочили его ремнями, чтобы не упал и посмотрели на меня, мол все, едем.

Утвердительно кивнув, я вскакиваю в седло и трогаюсь первым. Наш маленький караван выстраивается вслед, а в голове звучит голос старца.

«Ты сам выбрал свой путь! Считай, что наш с тобой договор отныне расторгнут. С сего дня ты здесь сам по себе и никогда в свое время больше не вернешься! Можешь делать все, что хочешь, но учти, реальность шутить не любит. Если пространство почувствует исходящую от тебя угрозу, оно тебя уговаривать как я не будет. Оно тебя просто уничтожит! Помни об этом и прощай!»

Эти слова прозвучали так буднично, да еще на полном скаку, что я по-настоящему еще не смог оценить весь ужас случившегося, как и всю громадность и безысходность потери.

Прижимаясь к гриве, я пытаюсь спрятаться в воротник от секущего ледяного ветра, а старческий, скрипучий голос, словно забыв что-то, появляется вновь.

«Да, вот еще что! Чтобы ты не считал меня совсем уж бездушным, я оставляю тебе все то, что уже подарил. Пользуйся, авось знание языков поможет тебе выжить!»

Под низким потолком чадит свеча, остро воняет потом, навозом и кровью. Хибара маленькая и тесная. Хозяева, бородатый мужик и баба с выводком из пяти зыркающих на нас малышей, сидят в противоположном углу. Между нами очаг, выложенный прямо на полу. Потрескивает огонь, разгоняя лишь подобие тепла. На лавке, у затянутого какой-то мутной пленкой оконца, лежит раздетый по пояс Турслан. Рядом с ним, прямо на земляном полу, стоит на коленях Калида. Копаясь кривым ножом в ране монгола, он в который уже раз кричит на Куранбасу.

— Ну куда ты светишь⁈ Куда⁈ — Подняв вверх разгневанный взгляд, он зло шипит. — На рану свети, я же не вижу ни хрена!

Я сижу у самого очага, закутавшись в шубу, и к ним не лезу. Во-первых, меня тошнит от одного взгляда на здешнюю хирургию, а во-вторых, мне поручено следить за хозяевами. Важно, чтобы никто не сбежал и чтобы мужику не пришло в голову схватиться за топор. Я хоть ему и объяснил, что нам ни добро, ни полон не нужен, что мы сами заплатим за постой, но кто его знает. Времена ныне неспокойные, чего ему нам верить.

Слышу за спиной, «дай иглу», и понимаю, что операция подходит к концу. Самое обидное, что мне глубоко все равно, выживет монгол или нет.

«А ведь из-за него я лишился возможности вернуться домой! — В какой-то тупой отрешенности спрашиваю я самого себя: — Зачем⁈ Ведь умрет сейчас Турслан, а он непременно умрет, потому что его хирургу даже в голову не пришло помыть руки, и что⁈ Во мне же ничего не дрогнет! Зачем я его спасал⁈»

В этом-то и беда, я сам не могу понять, какого черта я так безрассудно дорого заплатил за жизнь этого чужого мне человека. По-настоящему я еще даже не осознал всей катастрофы. Была скачка, я жутко замерз, и сейчас в тепле у меня слипаются глаза, и я туго соображаю, но придет утро и…

«Лучше бы оно не приходило совсем, — бормочу я про себя, — лучше бы мне не просыпаться вовсе».

Действительно, все последние месяцы меня грела только одна мысль, что надо просто потерпеть, что пройдут еще восемь месяцев, и это затянувшееся издевательство закончится. А теперь… Что мне делать теперь⁈

Все эти мысли грузят меня настолько, что я даже не слышу, как сзади подошел Калида.

— Эй, ты не слышишь, что ли меня⁈ — Он затеребил мое плечо, так что я вздрогнул и обернулся.

— Да слышу я все! Чего там?

— Закончили, говорю. — Калида повел глазами к лавке. — Очнулся он. Поговорить не хочешь?

Если честно, то сейчас я больше всего хочу, чтобы все провалились в тартарары, а я бы увидел свой старый диван в моей маленькой однокомнатной квартирке. Этого я, конечно, ему не говорю, а молча поднимаюсь и подхожу к лавке. Турслан Хаши лежит на животе, а на его спине красуется воспаленный шов, до предела обезображенный поистине уродливыми стежками. На иссиня-белом лице, воспаленные, красные прорези глаз излучают железную волю и жажду жизни.