В ушах стоит странный звон, словно бы я лежу посреди густой травы, а вокруг мириады всевозможных букашек стрекочут мне прямо в мозг. И почему-то вдруг становится так страшно, что глаза не хочется открывать, а голову давит ощущение чего-то жуткого и непоправимого. Сквозь весь этот депрессняк в рассудок вдруг прорывается первая здравая мысль:

«Пора завязывать…»

Немного успокаиваюсь. Раз я способен себя осуждать, то значит не совсем еще спятил, значит, надо просто открыть глаза и все вернется к опостылевшей, но такой милой и надежной реальности. Поднимаю веки. Ощущение полной безнадеги и абсурда принимает живые формы. Вокруг густая высокая трава, и я в этой первозданной степи лежу, уткнувшись мордой в землю.

Поворачиваю голову: «Что это, ночной кошмар, переходящий в реальность⁈»

Откуда-то сверху парит солнце, птички чирикают. Все так умиротворяюще буднично, что от этого хочется заорать еще больше:

«Я-то как оказался в этом раю⁈»

Приподнимаюсь и сажусь на колени. Трава по грудь, и вокруг, насколько хватает глаз, повсюду зеленое море. Странно, что я чувствую себя отлично. Голова не болит, руки ноги не дрожат, вот только не помню ничего. Поднимаюсь на ноги, на шее что-то заболталось увесистое и угловатое. Глянул себе на грудь.

«Мать честная! Крест золотой висит!»

Обвожу себя взглядом сверху вниз. Черный шелковый халат до пят, на ногах деревянные сабо, а на голове высокая войлочная шапка. Заторможенно сую руку в карман и так же медленно вытаскиваю жменьку семечек. Оторопело пялюсь на свою ладонь, а в сознании вдруг как кадр из кинофильма всплывает картина.

Я в бане у своего школьного приятеля Сени Кафтанова. Мы выбегаем на крыльцо после парилки. В лунном свете белеют сугробы. Торопливо топаем по ступенькам к реке. Парит вырубленная во льду полынья. Сеня стаскивает с себя халат и отдает мне. Снимает золотой крест, по-барски вешает мне на шею и с криком сигает в прорубь. В прорубь⁈

Обвожу взглядом бескрайнюю цветущую степь, и сердце щемит от полного безумия ситуации. В памяти опять появляется зимняя ночь, фыркающий как морж Сеня и мой крик: «Да ну, нафиг!». Ежась, натягиваю на себя его халат и бегу обратно в баню. Хлопает дверь. В просторном предбаннике накрытый стол, громкий пьяный гул. Крепкий животастый мужик орет, выпучив глаза:

— Какие монголы⁈ Не пори чушь! Не было никакого ига. Все это придумали позже для, так сказать, укрепления общеимперского патриотического духа.

Ну конечно, о чем еще могут спорить русские мужики по пьяни, либо политика, либо бабы, либо история. Да, да, именно в таком порядке: политика, бабы, история. Протискиваюсь на лавку поближе к камину, и тут рядом какой-то мужичонка возник. Козлиная бородка, сам весь словно высушенный, и глаза ледяные-ледяные. Помню, я аж поежился, а тот спрашивает, и голос его звучит мягенько так и чуть насмешливо:

— Ну, а вы, молодой человек, что думаете, было иго-то?

Я эти споры не люблю. Бессмысленные они. Было, не было, какая теперь разница. Чего кипятиться и горло драть, но этот мужик не отстает и смотрит так, что не ответить ему невозможно. Улыбается вроде по-доброму, но ощущение такое, словно на оскаленную волчью морду смотришь, и слова его в голову ложатся, а губы у старика даже не шевелятся.

— Вы же историк, что вы думаете?

Что бы я не думал, но тогда мне захотелось гадость какую-нибудь ему сказать, чтобы не лез. Говорю:

— Конечно, было, и только глупцы могут отрицать очевидное.

Мужичок этот вдруг улыбнулся одними глазами и спрашивает:

— А вы хотели бы увидеть все своими глазами?

Сейчас-то мне не до смеха, а вот тогда просто смешно стало. Повернулся к нему и, взглянув прямо в глаза, усмехнулся.

— Нет, не хотел бы. Я реалист и прекрасно понимаю, что в том мире и дня бы не прожил. Языка не знаю, оружием не владею, ничего не умею…

Старик веселья моего не оценил и глазками своими колючими так и прожег.

— Разумно. А говоришь ничего не умеешь, торговаться то можешь.

Я тогда не понял о чем он, а мужичок ладонь свою костистую на руку положил и в самую душу мне так и глянул.

— А если бы я тебе позволил на всех тогдашних языках говорить и пообещал бы, что живой и здоровый вернешься обратно. — Он насмешливо прищурился. — Скажем через годик. Согласился бы?

У меня от его ладони мурашки по телу побежали, хоть у самого пламени сижу. Думаю, чего пристал то ко мне, старый хрыч. Вон народ спорит до хрипоты, им интересно. Так и доставал бы их своими предложениями идиотскими. Молчу, а старик не отстает.

— Так что?

Кто меня за язык дернул тогда, не знаю. В бредятину его я, конечно, не поверил и почти смеясь говорю:

— Ну если уж ты такой всемогущий, то отчего бы и не посмотреть.

Старик лишь молча покивал, бородку свою огладил, и в глазах его блеснула странная озорная искра.

— Что ж, договорились, но и у меня одно условие есть. — Его губы впервые растянулись в усмешке, показывая маленькие острые зубки. — Ты только смотришь. Никуда не вмешиваешься и ничего не пытаешься изменить. Нарушишь уговор, и я свои обещания заберу обратно.

Разговор этот пролетел в памяти за мгновение, но так четко, словно я секунду назад шепот старика слышал. Была еще крохотная надежда, что все это розыгрыш, и как-нибудь обойдется, но чем дольше я смотрел на бескрайний степной горизонт, тем все меньше и меньше сам в это верил. Такие декорации ни в какой студии не сделаешь, да и кому бы в голову пришло тратить безумную кучу денег, чтобы пошутить над нищим учителем.

Стою, смотрю на колышущееся травяное море и успокаиваю себя тем, что если уж это реальность, то мне в ней обещана безопасность. Мысли роятся в голове сотнями вопросов:

«Безопасность. Ты сам то в это веришь? Но ведь как-то я сюда попал, не держали же меня до весны где-то в подвале, а потом вывезли за тысячу километров и бросили! Чушь! В любом случае надо что-то делать. Или нет? Может просто стоять на месте и ждать, когда все само собой разрешится».

Словно в ответ на мои сомнения, на вершине дальнего холма вдруг блеснуло отраженное солнце, и на голубой линии горизонта показались едва различимые темные точки. Кто, что — не видно, просто маленькие точечки, но у меня екнуло сердце. Вот оно! Момент истины! Сейчас все станет ясно.

Черные фигурки, вытягиваясь в линию, начали спуск, с каждой минутой все больше и больше приобретая форму всадников. Время тянется медленно, но я стою и жду так, словно ко мне приближаются и не люди вовсе, а сама неотвратимая судьба. Солнце печет в затылок и чувствую, как по спине побежала холодная капля пота. Это не от жары, это от нервов. Напряжение, перемешанное со страхом и ощущением, что вот сейчас исчезнет последняя надежда избавиться от этого кошмара.

Всадники остановились в шагах пяти. Впереди коренастый узкоглазый крепыш в распахнутом овчинном полушубке на голое тело. Жесткое, словно вырезанное из камня лицо, холодные прорези глаз, на голове меховая волчья шапка. Несмотря на критичность момента, удивляюсь отсутствию пота на пергаментной, прорезанной морщинами коже. Крепыш обернулся назад и обратился к кому-то из стоящих позади:

— Спроси, что делает здесь священник их распятого бога?

Тот, к кому обратились, выехал вперед.

— Ты что тут делаешь, ксендз? — Из-под белой чалмы сверкнули проницательные глаза на смуглом лице.

«Ксендз? — Я все еще в полной прострации перевожу взгляд с одного на другого. — Он назвал меня ксендзом. Почему? Так, если мне не изменяет память, звали католических священников где-то в Польше».

Смотрю на зеленый шелковый халат всадника, его красные шальвары, загнутые носы начищенных сапог. «Что за клоун⁈»

И тут до меня окончательно доходит.

«Я понимаю все, что они говорят. Более того, точно знаю, тот крепыш говорит на монгольском, а „клоун“ лопочет на тюркском с хорезмийским акцентом, а это значит только одно. Старик в бане не плод моего пьяного кошмара и случилось действительно нечто ужасное. Где я? Какой сейчас год? Кто эти люди? Хорезмийский акцент? Там, где был Хорезм давно уже говорят по-узбекски!»