На какое-то короткое время люди будто застыли, пытаясь осмыслить произошедшее, а потом, будто сговорившись, задвигались двое, втрое быстрее, чем раньше. Женщины принялись убирать со столов, а мужчины, вставая, не отходили никуда, и только жахали одну за одной рюмки, или, застыв со стопкой, кривили лица и мотали головами, и только пальцы, сжимающие стопки и стаканы, белели.

— Это я… я во всём виноват, — не ко времени выдал Лёвка, — Если бы не я…

— Ты-ы! — взвыла женщина, только что сидевшая на табуретке и беззвучно рыдающая, — Ненавижу!

Скрючив пальцы, она кинулась в сторону брата, страшная в своём безумии так, что ко мне, наверное, она будет приходить потом в кошмарах.

« — Зомби, — подкинул мозг совершенно, казалось бы, неуместное сравнение, — уровня этак пятого»

Я постарался выбросить это из головы, но действительно… Это искажённое лицо, пузырящаяся на губах слюна и совершенно инфернальные хрипы… нет, я не хочу об этом думать!

— Жиды-ы! — выла на одной ноте женщина, перехваченная, и с трудом удерживаемая крепкими мужиками, — Жиды-ы! Всё из-за вас! Ненавижу! Всех вас! Всех! Всё ваше семя проклятое…

Её, подхватив под руки, потащили куда-то, но мать погибшего мальчишки, поворачиваясь назад, продолжала выплёвывать страшные проклятия.

— Не обращайте внимания, — с фальшивой, приклеенной улыбкой попросила нас одна из женщин, — Горе, сами понимаете!

Судя по лицам, не все разделяют эту точку зрения… Хотя вернее, им просто не до того. Новости такого рода, они ж как дубиной по голове, и народ сейчас как контуженный.

— Да не так всё… — хрипло сказал я, — не виноват он! Просто Лёвка на затон предложил пойти, хотя и так…

Не знаю, слышали ли меня, и есть ли от этого толк. Бо́льшая часть соседей разошлась, а немногие оставшиеся уже убирают столы, растаскивая доски, козлы и скамейки по сараям.

« — Как меня рубит» — мелькает мысль, и, почувствовав на плече отцову руку, не стал противиться и поплёлся вслед за ним в квартиру.

Мама уже внутри, суетится в комнате Лёвки и отсутствующего Давида, постилая нам. А тётя Фая, выглянувшая из кухни и покачавшая головой, скрылась в ней, и очень скоро выглянула назад с рюмкой пейсаховки, в которой плавала разбухшая изюминка.

— На вот… — переглянувшись с мамой, она сунула мне рюмку, в последний момент выловив пальцем изюм, — залпом. Ну!

Послушно выпив, я получил в зубы какой-то бутерброд, и, укусив его и даже не почувствовав вкуса, поплёлся следом за мамой, засыпая на ходу.

Снилась всякая гадость, о которой забыл вскоре после пробуждения, но как ни странно, я, в общем-то выспался. Голова, правда, тяжёлая и будто стянута верёвками, но в целом сносно, бывало и хуже.

Встав с кровати, я подтянулся, глянув на спящего Лёвку, и успокоился… дышит. Почему-то показалось важным убедиться в этом.

В комнате, несмотря на приоткрытую форточку, немного душно, и, приоткрыв её пошире, я, не обувая тапочки, вышел из комнаты, осторожно прикрыв за собой чуть скрипнувшую дверь. Несмотря на совсем ещё раннее утро, взрослые уже встали, а судя по взъерошенности и помятости, быть может, и не ложились вовсе.

— Доброе утро, — поприветствовал я их, остро почувствовав фальшь этих слов.

— Доброе, — вразнобой ответили они, и я, предупреждая все разговоры, выставил перед собой руку.

— Потом… всё потом. Сперва умоюсь и… кофе есть?

— Есть, — вставая, отозвался дядя Боря, — сейчас сделаю.

Умывшись и почистив зубы, я сел за стол, подтянув к себе чашку, от которой поднимался ароматный пар, и сделал первый глоток. Не знаю… то ли кофе такой хороший, то ли, что вернее, дядя Боря знает в нём толк, но всё эти пряные нотки ванили, перца, кардамона и бог весть, чего ещё, сделали это утро немного лучше.

« — Мне теперь, как еврею, слово «Бог» нельзя писать и говорить, кажется… — пришло в голову странное, — Интересно, а думать тоже надо Б-г? Или только говорить и писать?»

— Съешь чего-нибудь, — мягко сказала мама, подвигая ко мне блюда со всякой всячиной, оставшейся от вчерашнего празднества. А надо сказать, осталось немало… Насколько я знаю, здесь, поскольку холодильников почти ни у кого не бывает, принято раздавать гостям остатки еды, иначе всё равно пропадаёт. Ну а вчера, очевидно, не сложилось… не до того было.

— Непременно, — согласился я с ней, — но позже, не хочу пока есть.

— Ладно… — потерев лицо, я коротко рассказал о вчерашнем происшествии, а потом, отвечая на вопросы, уже более развёрнуто.

К моему удивлению, женщины повели себя адекватно, а не как… ну, как почти всегда ведут себя женщины! Вся эта буря эмоций, переживания… нет, ни черта подобного, очень собранные, вопросы задают по существу, и, хотя их иногда потряхивает, но в руках себя держат, и очень даже хорошо!

« — Опыт, — понял я, — и ох какой немалый… а ещё очень тяжёлый — из тех, что не дай Бог никому! Хм… или Б-г?»

Больше всего их интересовало поведение участкового, и, вспоминая специфический опыт Посёлка, не могу с ними не согласиться! Я уже успел накрепко уяснить, что участковый милиционер, это достаточно значимая фигура, а для бывших ЗК и подавно.

Что-то он может спустить на тормозах, а что-то, напротив, раздуть до размеров уголовного дела. Все эти жалобы и «сигналы от неравнодушных граждан», в умелых руках немалая сила, и чем толще у человека ведущаяся участковым «Хроника» (притом неважно, действительная или мнимая) тем проще на него воздействовать.

Особенно если контингент на районе в своей массе неблагополучный, с разного рода болевыми точками, на которые можно надавить. Не давится напрямую, можно воздействовать через соседей…

А если брать во внимание административный ресурс, доступный всякому служивому, тем более со стажем, да количество должников на участке, то и выходит, что участковый милиционер — не та личность, с которой хотелось бы испортить отношения!

Достаточно подробно ответив на все вопросы, я наконец-то ощутил голод, и, заварив себе большую чашку чаю, приступил к завтраку. Взрослые, в первую очередь тётя Фая с дядей Борей, совещаются с озабоченным видом.

Они то приглушают голоса, а то и вовсе выходят на кухню, чтобы, как полагаю, я не услышал лишнего. Да в общем, особо и неинтересно…

Особого аппетита нет, но мама, наперегонки с тётей Фаей, подсовывающие мне вкусности со словами «А это ты вчера даже не пробовал» или «А то ведь пропадёт!», не оставили мне шансов встать из-за стола как положено, то бишь с чувством лёгкого голода. Изрядно переев, я наконец нашёл в себе силы, и так решительно отодвинул очередную предложенную вкусняшку, что они наконец отстали.

Встав у окна, без особого воодушевления поглядел на серую утреннюю хмарь — с нависшими над домами грязно-серыми облаками, оставшимися после ночного дождя лужами и туманом, пахнущим лесом и расположенным поблизости химическим цехом. На улицу уже выползла утренняя бабка, усевшаяся на лавочке, и кажется, тут же задремавшая.

Пройтись… обкатав эту мысль, я решил, что может быть, позже, а пока, без особого воодушевления взяв с книжной полки Достоевского в потрёпанной обложке, раскрыл его, и, постоянно отвлекаясь, в который уже раз принялся перечитывать. Внезапно зазвенел будильник, и мы ошарашено уставились на него.

— Завела вчера, — смущённо оправдалась тётя Фая, выключая его, — чтоб на работу не проспать. А теперь-то чего уж…

Угукнув, я снова открыл книгу, хотя, кажется, не на той странице… впрочем, неважно. Мысли текут вяло, тяжело. Вроде и спать не хочу, но может быть, просто прилечь?

Наверное, если бы меня не тормошили иногда вопросами, я, быть может, задремал бы прямо в кресле, забывшись дурным сном, который приносит не отдохновение, а тяжесть и ощущение разбитости.

— … нет, они постоянно о затоне говорили, — в который уже раз отвечаю я, заложив страницы пальцем, — Лёвка просто последний сказал, когда мы действительно встали и пошли. Я так понимаю, здесь не так много мест, куда можно пойти, особенно летом, ну и вот…