Краем глаза вижу мелькнувшую чуть поодаль макушку Кольки Второва в компании незнакомых старшаков, но подходить к нему не стал. Общение мы, не без помощи других ребят, кое-как наладили, но от былой дружбы остались одни осколки, криво и косо собранные на клею.

— Эй! — услышал я, краем глаза замечая компанию троих подростков лет по шестнадцати или семнадцати, усевшихся в стороне от дороги — так, чтобы их не видно было из кабин проезжающих мимо тракторов, — Щегол! Слышь! Мухой сюда… Сюда, я сказал!

Не обращая внимания на дураков, иду дальше. Собака лает…

— Не понял… — возмутился главарь, сплёвывая папиросу себе под ноги, — Слышь, сучёнышь! Тебя старших учили уважать?! Сюда, я сказал!

Он, под гогот дружков, завернул не слишком умелое ругательство, но там фигурировала моя мама, он сам с приятелями, стая собак и разного рода предметы. Та-ак…

— О… — обрадовался он, щерясь в улыбке и начиная приподниматься с корточек мне навстречу, — русский народный понимает…

… носок моего сапога врезался ему в зубы — немудрёно, по футбольному! Хватило…

Его отбросило назад, а я, сделав шаг, схватил начавшего подниматься второго говнюка за волосы и впечатал колено в лицо, ломая нос и вырывая пряди волос. Не слишком умело… тело у меня пока деревянное, да…

… но хватило. Опыт!

… чёрт! Проход в ноги я видел, видел! Но пропустил… не хватило реакции нетренированного тела.

Свалив меня, третий подросток принялся месить меня кулаками, а вернее — пытаться это делать. Злой, не слишком умелый, не особо превосходящий меня по росту и массе, он рассаживал кулаки о подставляемые локти, промахивался…

… но иногда всё-таки попадал!

Я уже начал примериваться перевести нашу возню в партер, но…

— Сучёнышь! — тяжёлый удар в бок скинул поганца с меня, — Гнида!

Совершенно незнакомый мужик ещё раз пнул моего недавнего противника в бок — так, что его аж отбросило.

— Одни проблемы от вас… — задыхаясь от ярости, сказал мой спаситель, ещё раз засаживая сапогом под рёбра скулящему подростку, — В двадцать четыре часа… скоты!

Пнув ещё раз моего недавнего противника, он склонился надо мной, помогая встать.

— Не боись, малой… — дружелюбно оскалился он и подмигнул, — я всё слышал… и видел! Они первые драку начали, понял?!

— Д-да… — ошарашено кивнул я, рассматривая нежданного спасителя, оказавшегося мужиком в годах, но с теми бесенятами в глазах, которые бывают не у всякого юнца.

— Вот так и говори, — ещё раз подмигнул он, — Я, как парторг порта, сегодня же поставлю вопрос ребром! Хватит терпеть всякое хулиганьё!

От избытка адреналина, не успевшего выплеснуться в скоротечной драке, меня ощутимо потряхивает, а сознание очень странно воспринимает время, будто кто-то ускорил окружающую реальность. Конечно, это я сам подтормаживаю, но ощущение, будто я нахожусь в эпицентре какого-то экспериментального, артхаусного фильма на ускоренной перемотке, не оставляет меня.

Вокруг люди — суетящиеся, шумные… Когда успели набежать?! Только что ведь не было!

« — Как металлические опилки к магниту» — пришло в голову сравнение.

— На-ка… — какой-то немолодой доброхот, едко пахнущий табаком, потом и солярой, сунул мне в руки стеклянную бутылку с водой, с чпоканьем выдернув пробку, — умойся! А глядеть на тебя страшно, чисто вурдалак!

Я, не думая ни о чём, послушно плеснул себя в ладонь воды, но парторг быстро шлёпнул меня по руке, и вода выплеснулась на истоптанную землю.

— Ты чего, дядь Саш? — удивился доброхот, выглядящий ничуть не моложе парторга, — Чистая, ты не думай, из чайника наливал!

— Сперва пусть участковый поглядит, и в больнице освидетельствуют, — ответил тот хмуро, выразительно покосившись на хулиганов.

— Зачем? — собрал брови доброхот, — А-а! Точно! Теперь не отвертятся, голубчики! А то ишь, паскуды…

— А ты, дядь Саша, голова, — уважительно осклабился он, хлопая себя по колену, — Недаром своё место занимаешь!

Парторг хмыкнул, не отвечая на лесть, и прикурил, привычно пряча в ладонях трепещущий огонёк.

— Пропустите, граждане… — через толпу протиснулся высокий немолодой милиционер с лычками старшины.

— Ага… — выразительно констатировал он, мельком глянув на меня, протягивая руку дяде Саше и щерясь на хулиганов, сидящих на земле в окружении разгневанных женщин, — допрыгались, сволота! Теперь никакой коллектив вас, сучат, на поруки взять не сможет! А то ишь…

Он сплюнул, достал папиросу, и, придвинувшись к парторгу, о чём-то негромко заговорил, резко рубя рукой воздух и нервно выпуская табачный дым. В редком для здешних мест безветрии, дым этот окружал его красивую полуседую голову этаким нимбом, как на старинных иконах.

Сволота выглядит одновременно жалко и мерзко. Один, с отфутболенным лицом, не может даже толком сидеть, всё время норовя завалиться набок. Вместо лица у него — маска из крови, грязи, соплей, и кажется — мяса. Но за каким-то чёртом женщины всё время поднимают его, выкручивая уши, щипая, дёргая за волосы и выговаривая за все действительные и мнимые прегрешения.

Второй, которому я засадил коленом в лицо, выглядит получше, и всё время норовит вжать голову в плечи, ёрзая взглядом по сторонам и будто норовя удрать. Этому от женщин достаётся щедрее, некоторые решительные дамы даже пытаются неумело пинать его, отчаянно при этом взвизгивая.

Третий, снятый с меня молодецким ударом ноги парторга, сидит, перекосившись на бок с таким страдальческим видом и крокодиловыми слезами, что женщины его особо и не трогают, по крайней мере — физически.

— Ми-ишенька! — с воем пикирующего бомбардировщика, в толпу влетела мама, — Мишенька, сыночка… живой?! Живой, живой… мальчик мой…

Схватив меня руками за лицо, она несколько раз быстро поцеловала меня, куда придётся, заливая слезами.

— Да что это такое… — дрожащим голосом произнесла она, и только сейчас заметила хулиганов, — Вы…

Высоко вскидывая полные ноги, она рысцой подбежала к ним, странным образом не выглядя нелепо.

— Твари… сволочи! — она неумело, но яростно пиналась, царапалась и плевалась, одновременно ругаясь, кажется, на немецком. Сволочи только вздрагивали, вжимая головы в плечи и прикрывая их руками. Оттаскивали маму скорее формально… впрочем, она быстро выдохлась.

— Успокойтесь, гражданка! — солидным хрипловатым баском рявкнул милиционер, доселе старательно не замечающий самосуда, — Не мешайте следственным мероприятиям!

— Да, Людочка, в самом деле, — мягко поддержал его парторг, — Видишь? Жив твой Миша…

— Жив?! — у матери открылось второе дыхание, — Жив?! Я его рожала, у постели без сна, когда болел, а ты… жив?! Всякую сволочь не можете в посёлке к ногтю…

Появившаяся медсестра, уже знакомая мне Малеева, быстро успокоила маму, накапав в мерный пластмассовый стаканчик из полудюжины пузырьков и заставив выпить. Не сразу, но она немного успокоилась, обняв меня и начав рыдать.

Нервы у меня окончательно пошли в разнос, заболели ссадины, а из артхаусного фильма, в который я попал, вырезали значительную часть кадров. Какие-то люди, вопросы, проверка зрачков медсестрой…

… а потом, будто переключили, и я уже, с помощью дяди Саши, ловко выпрыгнувшего из кузова, вылезаю из кабины грузовика. Следом мама, лезет из кузова милиционер, ещё какие-то люди…

Вся наша компания, возбуждённо галдя, цыганским табором проследовала в уже знакомую больницу.

— …своими глазами! — подхватив старшину под локоть и доверительно наклонившись к его уху, громко, на публику вещает парторг, — По матушке сперва — да так, что я опешил! Представляешь, Петрович? Я! А потом этот на мальчишку…

— Сейчас врач раны освидетельствует и обработает, — журчит в ухо Малеева, нещадно обдавая чесноком.

— … как по мячу, да! — снова слышу парторга, вбивающего в участкового нужную версию событий, — А что ещё ему, а? Вообще, я тебе скажу — молодец парнишка! Сам не хулиганистый… и не спорь, Петрович! Сам же знаешь — есть хулиганство, а есть так… живость характера!