— Ценитель чистого искусства Ал-Физ не мог посягнуть на твою небесную чистоту, а скотина Нэиль, конечно же! Только и был озабочен совращением непорочных дев! Будь ты невинной, он к тебе бы и не прикоснулся! Ты как была, так и осталась убожеством!
— Твоё наследственное высокомерие не даёт тебе принять факт его любви ко мне. Ведь и он сам противился такое признать. Я тогда плохо понимала реалии жизни и не была настолько уж смелой, даже стремясь к нему.
— Если обнажение при посторонних парнях не являлось смелостью, то уж и не знаю… хотя это было самое откровенное бесстыдство!
— А почему я должна была стесняться своей красоты? Я же отлично видела, какова я, каковы окружающие. Может, я хотела доказать всей нашей местечковой своре, что я гораздо лучше тех, кого они обхаживали, назначали своими невестами, а меня в упор не замечали и пренебрегали мною все? Тогдашние мои представления о происходящем были порождены предельно наивным и полудетском ещё разумом. В его власти было играться со мной не настолько и серьёзно, если он не хотел идти в Храм Надмирного Света. Так же многие игрались, купались, встречались, целовались. Может, так было бы и лучше для меня? Не смогла бы я в те времена вскочить на него, как опытная наездница на коня. Это Гелия такое сумела. Она же была его первой женщиной. Также и он воспользовался моей влюблённостью и подтолкнул меня к падению своими обещаниями подарков. Я с детства хотела его любви, но кто-то же должен был включить свой разум? Он же старше был. Я не упрекаю его за любовь, а только за последствия, которые он полностью взвалил на меня. А так-то мы любили взаимно…
Даже Ласкира сказала ему: «Ну и что тебе стоит пойти с нею в Храм Надмирного Света? Потом заплатишь за расторжение союза, как многие делают». Он ответил, что ему не до меня в настоящий момент времени. Все эти Храмы Надмирного Света для него ничего не значат, как и предрассудки здешних обитателей. Он так и сказал: «Ласкира, ты лучше меня знаешь, что делают в похожих случаях. У тебя есть возможности всё уладить. Я не могу в такой сложный для меня период жизни взваливать на себя эту танцовщицу-ребёнка по уму». Ласкира же и передала мне свой разговор с ним. Хотела, чтобы я поняла, что перечить самой Ласкире мне не стоит. Она предложила мне прервать беременность… Я в ужасе убежала, забилась куда-то в глухой угол сада, в какие-то колючки, и не могла поверить, что всё происходящее правда… Дома рассказала матери о том, что той придётся приготовиться к предстоящему позору, её дочь станет падшей, а ребёнка отберут для того, чтобы отдать приёмным родителям. Но это и хорошо, вдруг он попадёт в аристократическую семью? От ужаса мать упала едва не мимо кровати, глухо завопила, боясь, что услышат соседи, замахала руками, но бить меня не стала. Ласкире пришлось заняться моей матерью, заткнув её рот деньгами, а драчливые руки задобрить кучей новых платьев. Та и примолкла. А меня Нэиль вместе с Ласкирой отвёз на окраину континента в военной машине, да забыл обо мне, как забывают о честно выполненной, но навязанной работе.
Спустя пару дней Ласкира вывезла меня оттуда на машине частного извоза, уверяя, что я как была, так и осталась во мнении всех в нашем квартале прежней девушкой с незапятнанной репутацией, уж коли никого из них я не допущу к себе под подол для обследования. Все люди жуткие лицемеры и рады наброситься лишь на того, кто не сумел обмануть всех. На самом деле Ласкира больше всех на свете любила Нэиля, и если жалела меня, то не больше всех прочих, просто она отзывчивая и добросердечная. Но у меня возникло сильное воспаление… И тогда Ласкира опять вывезла меня уже в усадьбу твоего Тон-Ата, расположенную недалеко от столицы. У него и там были небольшие поля лекарственных растений. Я лежала в какой-то абсолютно пустой и белой комнате, а Ласкира лечила меня и ухаживала за мною. Тон-Ата я там ни разу не видела. Зато один раз пришёл Нэиль. Он даже не подошёл к моей кровати, а только постоял у раскрытой двери, глядя на меня какими-то полубезумными обесцвеченными глазами.
«Ты же не винишь во всём лишь одного меня»? — вот что он спросил.
«А кого мне винить? Только нашу бедность и несовместимость такой красивой любви с такой паршивой жизнью».
«Надеюсь, никто ничего не узнал и не узнает», — сказал он. — «Ни единой девчонки, да и любой женщины на Дальних Песках не бывает никогда. Реги-Мон мой друг и не болтун. Прочие ребята сами и не такое вытворяли. Мужская солидарность не бабья дружба, а у тебя по счастью нет подруг. Что говорит лишь о твоём уме. А твоя мать стоит на защите твоих же интересов». Я поняла, прежних отношений, о возобновлении которых я мечтала, как только оклемаюсь, уже не будет. И я впервые в жизни забилась в истерических рыданиях. И вовсе не от утраты ребёнка. Не нужен мне был ребёнок. Ни тогда, ни теперь. Он сказал: «Не плачь. Я не обманывал тебя, а любил, как никого и никогда прежде, если тебя это может утешить».
«А теперь»? — спросила я. Он ничего не ответил и ушёл. Я выздоровела. Ласкира опять дала матери денег, чтобы та хорошо кормила меня. Потом начались занятия в школе. Вроде, и не было ничего…
— Зачем ты Эле рассказала обо всём?
— Никому я ничего не рассказала. Но все почему-то узнали всё. Это всё равно как ветер разносит повсюду мусор и пыль… Все события приобретают отчего-то для посторонних лишь вид какой-то грязи, хотя её и близко не было там, где мы с ним обитали в счастливом и светлом мире… недолго. Да и мать вдруг осмелела, видя, что Нэиль куда-то пропал, как и не было его, а Ласкира стала игнорировать меня. Подарков уже не дарила, в гости не приглашала, на приветствия лишь сдержанно кивала и отворачивалась. Мамаша взялась за старое. Орала на меня, распускала руки, выгоняла порой из дома, так что мне приходилось ночевать в пустой общей спальне внутри жилого корпуса школы, на голой деревянной кровати. Ведь все постельные принадлежности увозились в городские прачечные, в отпускной период школа закрывалась. И еду никто не давал. Но сторож впускал меня из жалости. Он Ласкиру знал и всегда превозносил её за какие-то прошлые благодеяния и в отношении него лично. Давал иногда поесть, и даже старую вонючую подстилку дал, чтобы на голых досках мне не спать. Я пошла, отполоскала её в реке, да и высушила. А под низ настелила душистой травы, чтобы и мягче, и свежее было. Вроде сеновала вышло. Вот такой скотинкой безутешной и жила какое-то время. Я и пошла тогда искать себе работу в бродячих театрах на время их выступлений по столичным окраинам. Иногда и удавалось. Я даже научилась заменять Нэиля актёрами-мужчинами. Когда меня провалили при выпуске из школы, не дав возможности никакой работы, Ласкира и тогда за меня не вступилась. Только однажды сказала мне при встрече где-то в центре столицы, предварительно оглянувшись вокруг, не толкутся ли поблизости ненужные свидетели?
«Я прожила слишком непростую жизнь, поэтому никогда никого не осуждала и не презирала за свершённые промахи, за потакание своим страстям, столь неодолимым в юности. Но прошу тебя, не подходи и близко к Нэе. Ты выбрала себе тёмный путь женщины неразборчивой в связях, а моя внучка чиста и светла. Ты поняла»?
Я впервые увидела Ласкиру, чтобы в центре столицы. Она смотрелась великолепно. Платье как цветник, в зелёных тончайших кружевах, туфельки переливчатые, причёска убрана искристыми заколками. На запястьях браслет, на шее, ничуть не морщинистой, подвеска с зелёным прозрачным камнем. Издали-то я и не признала в ней жительницу ремесленно-торгашеской окраины. Вот же, думаю, аристократизм впитался во все поры её кожи, в движения, в её скелет даже! Чиста и благоуханна, не знаю уж, кого она здесь и навещала. Наверное, старых друзей, её не забывших. Ведь у твоей бабушки всегда были деньги. И Нэиль врал, что он беден. Лишь бы отвязаться от меня.
— У него было другое понятие о богатстве, чем у тебя.
— Я спросила в ответ: «А Нэилю вы тоже запретили общаться с сестрой? Он тоже мужчина, неразборчивый в своих связях, если уж он связался с такой как я»?
