Проснулся он едва ли не к вечеру, всё ещё пребывая в том же, но уже пригашенном облаке с запахом винограда и горькой неизвестной травы. Кровать злорадно заворчала, едва он заворочался. В пустом помещении кроме него никого не было. Белейшее в голубоватый оттенок бельё было смято, но без пятнышка, не считая того скомканного угла, которым он любовно и бережно её вытирал. Там было пятно, но была это кровь или напиток, было непонятно. Вроде, тогда у Гелии он всё и совершил с нею, или же это произошло не до конца? А её муж, стареющий лев, настолько было это очевидно теперь, и не прикасался к молоденькой жене в течение трёх лет ни разу. В пальцах возникло ощущение, не успевшее пока стать воспоминанием, от прикосновения к её нежному, слегка опушенному, жадно раскрывшемуся навстречу бутону… Дикое желание всё повторить уперлось в пустоту вокруг. Её нигде не было, и всё в нём заныло от обиды и от бесполезной страсти.

Пол был чист, и бокала не было, и салфетка на столике отсутствовала. Рудольф встал и оделся, злясь на её отсутствие и уже не веря в то, что ночью была Нэя, а не непонятно кто. Вполне возможно, что галлюцинация от наркотической «Матери Воды» и сыграла с ним злую шутку. И он принял случайную похотливую жёнушку старика за вожделенную Нэю. У женщины были слишком длинные волосы, и не было в ней к нему никакого особенного чувства, ничего, кроме нервной лихорадочности, страха и преодоления собственного стыда перед мужиком, которого она и не могла знать. Поэтому старуха и придумала байку о том, что нет освещения. Похотливая, но стыдливая женщина не могла, видимо, так просто пойти на блуд против мужа.

«Не она», — сказал он сам себе, заставляя забыть глупое приключение. Но знал, что она. Пройдя все помещения вдоль и поперёк, никого и ничего не найдя, даже мусора, настолько чисто всё было прибрано, он увидел красивую картину размером во всю стену. Долго изучал её, поскольку она изображала то самое Хрустально плато в горах, где и любил искать свои артефакты Арсений. Полупрозрачно-синие ледники на конусах гор, действительно, казались хрустальными, они выплывали из картины как настоящие. Небо также выглядело настоящим по своей глубине, миражные облака слегка отсвечивали, скрывая несуществующее светило. Даже форма редких, закрученных диковинной спиралью, деревьев воспроизводилась с фотографической точностью. Удивляясь тому, кто бы это мог с такими подробностями живописать закрытое полностью для обитателей Паралеи место, да ещё с реально имеющимися деталями ландшафта, заметил на панно странную неуместную вставку, вроде кривой заплатки, сделанную из дерева, изображавшую из себя тёмный зев пещеры в нарисованной горе. Это портило картину и, скорее всего, служило прикрытием некоего дефекта стены. Напротив стены-картины и располагался тот самый кабинет врачевателя, где они беседовали странной беседою. Рудольф вошёл туда не без странного же трепета. Как будто седой врач мог там таиться. Те же бледно синие шторы висели на окнах, но букета в вазе не было, хотя сама ваза из толстого синего стекла стояла на месте, чисто вымытая. Никого не было в этом здании, и дверь на выход была заперта.

«Что за фокусы»! — в подобном отношении было нечто презрительное к нему, забыли как ненужную вазу и шторки на окнах, как и использованное постельное бельё. Но вышибать дверь не пришлось. Окна располагались совсем низко, хотя и были едва-едва годны для того, чтобы в них пролезть. В прилегающем саду розовели кустарники, щебетали и перепархивали в ветвях птицы. Дом насмешливо пялился пустыми окнами, глушил безлюдной тишиной. Внутри старого гулкого здания не было ни единой живой души, даже насекомых, настолько стены были стерильны и пропитаны едким лекарственно-травяным духом. Все окна были закрыты с внутренней стороны на глухие жалюзи, кроме окна кабинета, откуда он вылез с определённым и унизительным усилием, кряхтя и едва не застряв. В Паралее стекло было недешёвым, поэтому в простых домах окна были маленькими, и это ему ещё повезло, что окно кабинета было нестандартным по своей величине. Низкая ограда тоже не была препятствием. Машина стояла на месте. Он выругался от злого унижения всей ситуацией в целом, проглотил найденную капсулу, очищающую кровь от непонятной гадости, которая, наверняка, в нём оставалась.

— Ах ты, юркий лягушонок, — обратился он к той, кого любил ночью, — только попадись мне ещё раз! А твоего засохшего пня я просто испепелю, если встречу…

Того чувства, какое было, во мне уже нет…».

Всё это пронеслось перед ним в считанные мгновения, едва выкарабкалось из подвала забвения и вызвало горькое потрясение. Она могла тогда после таких чувств и откровений с его стороны! уйти к своему старцу в страну неведомую, так и не найденную. А сам старец-лев тоже словно растворился как джинн, забившийся в столь же неведомую бутылку вместе со своей колдуньей в чалме звездочёта.

— Почему ты всегда выскальзывала из моих рук, лягушонок? — спросил он обиженно. — После такой ночи, после моих молений о прощении, — опять юркнула в трясину к своему колдуну, — он и даже помотал головой, как в том одуряющем и загадочном облаке, усыпившем его так унизительно в самый накал страсти. — Так это Ласкира была?

— Да.

— Там была ужасная кровать. Я запомнил. Она чудовищно скрипела от малейшего движения. Как ты на ней спала, когда там ночевала?

— Я никогда там не ночевала. Мы с Ласкирой оставались в загородной усадьбе Тон-Ата. Это была его аскетическая постель, если ему приходилось оставаться в клинике надолго. Потому такая и неудобная. А ты оказался для неё слишком тяжёлым.

— Ну, старушка и удружила нам! Другого места не было?

— Как могла, так и удружила. А ты ничего другого и не запомнил? Того, как было нам хорошо…

— Особенно мне было хорошо, когда я еле вывалился из того окошка вместе со старой рамой и в ссадинах — занозах на ладонях. Еле её вышиб — твёрдая зараза была! Замуровали меня зачем? А если бы я застрял в том окне?

— Наверное, бабушка не додумала, не учла, что ты такой здоровый. Для нормального человека окно не было препятствием. А двери сторож закрыл.

— Она всё додумала. Придумать человеку такое унижение, подсунуть вначале говорящую постель, вроде блюстителя нравственности, а потом и вовсе запереть.

— Двери закрыл сторож. Бабушка точно оставила одну дверь с задней стороны здания не запертой. Она не могла тебе ни сказать. Может, ты её не нашёл? Дверь была замаскирована под картину. Там ещё были изображены горы, а на месте зияющей пещеры в горах и была чёрная дверца неровной конфигурации.

— Так я ещё и картины должен был разглядывать вместо утренней гимнастики! Ничего твоя бабка-звездочёт мне не сказала. А твой муж был отличный конспиролог. Дверцу для побега припас, случись что. Я её заметил, да не понял, что это. А кого он боялся?

— Было кого. За ним следили люди Ал-Физа. Ал-Физ в то время возглавлял охрану Коллегии Управителей. С того самого дня, как убили прежнего начальника Департамента Безопасности, — а тот и был тем, кто убил моего папу, — Ал-Физ следил за Тон-Атом. Правда, он только хотел контакта с Тон-Атом, он хотел продолжить то, что не сумел мой отец, хотел смещения старых управителей, но Тон-Ат презирал его и считал ни к чему подобному не годным. Ал-Физ был глубоко безнравственным человеком, а Тон-Ат считал, что от любой деятельности плохих людей не бывает никогда хороших результатов.

— Зато Азира, видимо, приносила ему много хороших результатов в своём подоле шлюхи. Как только и не теряла их по дороге, ведь платье подобных персон состоит из сплошных разрезов.

— Азира — никто и звать никак! Он и не замечал-то её никогда. А как заметил, то сразу изгнал вон! Она цеплялась как блоха за шкуру своего военного. Не смей больше упоминать её имя! Она… она

— Она была возлюбленной шпионкой твоего старого мужа. Вот кто она. Ей что импотент, что бугай, — без разницы. Она и мертвеца ублажит, если ей заплатят. Не знаю, правда, есть ли там, где она теперь, платёжный обмен.