— Доктор, пусть ваша жена вышьет для меня такой же халат для домашнего отдыха, я заплачу ей столько, сколько она скажет.

— Она не берёт заказов. Зачем ей? Её вдохновение не подчиняется законам коммерции.

— Вы знаете, живя здесь, я научился выражаться каким-то эпическим языком. Как могут люди, носители такого языка, быть столь неустроенными?

— Живя здесь? Вы открыто говорите мне о том, что жили где-то и ещё? А где ещё здесь можно жить? В Архипелаге? Но я знаю, что вы не из-за океана. Я же не тайна для вас? И вы для меня. Я вижу, что вы поняли это. Так и проще. А язык, да. Он достался им от более высоких его носителей. Они и сами не понимают его глубин и того смысла, какой зашифрован не только в его словах, но часто и в слогах, и в единичных звуках и буквах. Они сироты на этой планете. Но, как ни странно, язык и держит их на плаву, его тайные смыслы продолжают питать их, хранить для будущего возрождения. Ведь и на вашей загадочной Родине в прежние времена, живя в жуткой бедности, неустроенности, войнах, люди писали и сочиняли шедевры. А потом, обретя и построив свой «Рай», разучились делать это. И любить разучились. Не вообще, не в физическом плане, а как делали в старину. Как умеют это здесь. Не все, понятно, но лучшие из них. Многие склонны к убеждению, что вначале возникла мысль, которая и породила слово. Но слово было изначально, а мысль родилась из слова, как и то, что мы называем образом. Мысль это не ощущение и не чувство, она имеет словесную природу. Ребёнок рождается без всяких мыслей, и только словесное наполнение окружающего мира создаёт из него человека мыслящего.

Старик подтвердил, в общем-то, и лишним монологом убеждение Рудольфа в том, что Тон-Ат с самого начала знал, кто он, и откуда он.

— Я, знаете ли, не верю в исторические мифы. Они у всякого выдумщика свои. Хорошо, если выдумщик поэт как вы, а не своекорыстный политикан или другой какой паразит. История не наука, а способ управления сознанием толп, с детства загнанных в школы для отливки из них среднестатистических кирпичей, лишь одно из множества средств для манипуляций…

— Однако, вы тоскуете о том времени, когда сами приобщались к таким вот мифам и погружались чистыми глазами юноши в красоты окружающего мира. Особенно была хороша та изумрудная и прозрачная река… Я вижу, как она течёт до сих пор в вашей памяти и не даёт вам утонуть в окружающей грязи окончательно.

Рудольф оцепенел. И пришёл в себя только тогда, когда старый колдун вышел из комнаты…

Воспоминание о клинике Тон-Ата, невероятно живое зримое во всех подробностях, накрыло вместе с жаждой ласкать пальчики неведомой мастерицы. Он внезапно и сильно схватил Нэю, она ойкнула, зажатая им. Ленивая игра сменилась сильным желанием. Рудольф целовал её пальцы. На одном из них был подаренный им перстень с уникальным и неповторимым алмазом.

— Почему не вышила мне ни одной птицы? Не сшила ни одной туники для домашнего отдыха? Я хочу надевать по утрам наряд древнего королька, как твой бывший муж. Вышьешь птичку?

— В плантациях была уйма времени. Одиночество, безделье. А здесь у меня работа, любовь к тебе. И вообще, мои мечты осуществились. Ты думаешь, что моё творчество питала любовь? Как раз её отсутствие. Эти птицы — это же тоска по тебе. Ты не понял?

…Тон-Ат тогда сказал ей: «Этот человек едва не раскусил меня. Он как-то почувствовал, что птицы на тунике — твоя работа. Он был взволнован, вёл себя возбужденно. Он разволновался не из-за Азиры, не смотря на её печальное состояние. Он уловил твои излучения, которыми ты напитала нити…

— Нэя, — Рудольф не отпускал её, положив на свою грудь, как любил в минуты нежности. — Я никогда не прощу тебе тех лет. Ты обворовала мою жизнь. И я был бы другим, и у тебя всё было бы иначе. Ты никогда не увидела бы моей изнанки. А твой старец, осуждавший меня за жестокость, разве он не казнил этой жестокостью твою юность? Пряча тебя в каком-то безвременье и застылом кристалле, лишённом жизни. Что ты там делала? О чём думала? В полусне плела свои образы из ниток? Мне рассказывала Азира, что старый колдун как-то воздействовал на твои мозги. Но что он мог? Вместо того, чтобы отпустить тебя навстречу любви, он своими корявыми перстами лапал твое бесподобное, тоскующее и, в сущности, ещё девственное тело. Тебя это устраивало? Такова была твоя любовь? Ты вплетала свою тоску в нити, отдавая им свои невостребованные желания и силу, и он, ты понимаешь, он, это носил на своём ветхом теле!

— Я не виновата, только ты сам.

— Пусть я. Но ты должна была переступить через то, что произошло. Ты всегда жила во лжи, но лжи особого рода. Во лжи себе самой. И ты получила тогда, в подземелье, по заслугам.

Нэя стала нешуточно пихать его от себя, но он не отпускал её.

— Ты всегда обижал и продолжаешь обижать меня! Я хуже всех для тебя, и ты со мной только в силу твоего одиночества.

Он потрогал её дрожащие губы, понимая, что она собирается заплакать.

— Повернись, я хочу тебя целовать. Такого хотения, как к тебе, я не испытывал ни к кому.

— Слово-то нашёл! «Хотение». А любви и не было никогда!

— Но я никогда не желал лишь бы кого. У меня никогда и не было проблем с аскетизмом, если рядом не было девушки, подходящей мне по силе моего влечения.

— Как же случайные шлюхи? Их же хотел? Выходит, что и любил? Если для тебя и влечение, и любовь — одно и то же.

— Но своим сердцем ни к кому я не стремился. Ты исключение. Первая здесь после Гелии.

— Скажи, что я единственная, — Нэя милостиво обхватила его, прощая.

— Ты единственная, — и добавил, — здесь, — и бережно положил её на куртку, валяющуюся на траве.

— Ты мучитель, — Нэя вонзила свои ногти в его спину, просунув руки под майку, мстя ему таким образом. И вонзила умышленно сильно, но маскируя под игру…

На ветке сидела смешная зверушка, охотящаяся на древесных жучков, с улыбающейся мордочкой, но она, конечно, не умела улыбаться, и так только казалось. Зверушка с любопытством, будто понимая, смотрела на них. Возможно, её привлекла их возня, но может, она всё и понимала, то, чем они тут заняты. Рудольф её не мог видеть, а Нэя видела. Зверёк свесился с ветки над их головами, он отвлекал Нэю и вызывал смех, которому она и дала волю, в конце концов. Смех избавил её от необходимости разыгрывать страсть только для того, чтобы доставить удовольствие Рудольфу. После таких вот откровений она не хотела его быстро прощать.

— Не трогай, — она закапризничала, вырвалась от него. — Я не хочу предаваться страсти как лесная зверушка на первой попавшейся поляне. Тут грязно, мне тут неудобно и не хочется совсем. Ай-ай! Меня укусил какой-то муравей! Да я вся ими уже искусана! Я тут не могу валяться…

— А меня ни единый муравей пока не укусил. Почему бы?

— У меня кожа нежная, а тебя прокусить невозможно. Я привыкла к комфорту и чистоте, я не как Эля…

— Быстро же ты восстановила в себе аристократические привычки. В последнее время ты что-то часто стала мне отказывать. — Он вздохнул, но подчинился и отодвинулся от неё.

— Когда же я тебе отказывала? Но тут действительно полно всякой лесной и мелкой гадости. Они лезут даже под рубашку. Ноги все покусали! — она почесала свои голые ноги. Какое-то время они молчали, сидя спинами друг к другу. Она развернулась к нему первая и обняла сзади за шею. Погладила его лоб, казавшийся чрезмерно высоким из-за сбритых волос. Играя, куснула его уже повторно.

— Да не кусайся ты, нежнокожая аристократка! Больно же!

— Ай! Это не я, а муравей к тебе залез за шиворот, — Нэя повторила попытку примирения, слегка покусывая его и тут же облизывая, — Сколько же их тут!

— Отстань! — проговорил он грубо, отпихивая её руки от себя, обиженный, что нежный порыв отвергнут. — Совсем скоро уже никто не будет приставать к тебе. Будешь всласть спать в своих подушечках в чистоте и нетронутости, как и привыкла.