— Она согласилась с вами?

— Она сказала, что обдумает мои слова. Но ей от моих рассуждений стало не так грустно. Она не была молода в вашем понимании, но в моём — эта женщина вообще выпадала из такого понятия как возраст. У неё были глаза обиженной девушки, хотя она и не была девушкой. Мне захотелось пожалеть её. Я понял, что кто-то и когда-то причинил ей настолько глубокую внутреннюю травму, что она не сумела её исцелить, и её внешняя весёлость, живость и улыбка, всё это именно что поверхностное, а в самой себе она несчастлива и одинока. Она была прекрасно одета, и я подумал вначале, что она из высшего сословия вашего непростого мира, но я оказался не прав. Она почти бедна. В её маленьком тесном жилище мы проговорили долгие часы. Меня поразило, что у неё вся мебель, все полочки были уставлены миниатюрной пластикой, изображающей детей, и только детей. Такая своеобразная коллекция фигурок из разнообразных материалов. И я понял причину её неисцелимой и тщательно укрываемой ото всех тоски. Но я не позволил себе ни о чём её спрашивать. И её имя показалось мне земным по своему звучанию — Ифиса. Полное имя — Ифиса-Лан. Я зову её Фиса. Мою погибшую жену и внучку звали одним именем — Анфиса, я звал и ту и другую — Фиса. Это не могло быть случайностью. Подобная встреча.

— Ифиса-Лан? — удивилась я, но не сказала Франку о том, что мы знакомы. — Вы полюбили её?

— Полюбил? Нет. Дружба, жалость, моё одиночество — вот так я бы это объяснил. Да и не думаю, что ей нужна чья-то любовь.

В медотсеке благоухала клубника. Он утром собрал её в горах. В теплице. Из-за резкого перепада суточных температур в горах, нежные культуры требовали защиты. Она пламенела в глубоком блюде, настолько прозрачном, что материал из чего оно было создано, казался несуществующим. Я по-хозяйски набросилась на ягоды без предложения с его стороны угощаться. Доктор улыбался.

— Как богата природа красками, сочностью и запахами, разнообразием вкусовых вариаций своих плодов, — сказала я. — Почему же люди опасаются избытка всего этого в себе?

Доктор настолько зачарованно смотрел на то, как я поглощаю клубнику, что ничего не ответил.

— Как живешь, Антуан? — спросил Рудольф, меняя только что бывшее лучезарным лицо на привычное, насмешливое, обращаясь к Антону. — Не устал от семейного счастья? Ты заметил, что мы свалились здесь в какой-то пошлый и древний гламур?

— Гламур? Это что? Я не знаю, — Антон сделал попытку ускользнуть в сторону, будто бы спеша по своим делам.

— Гламур? А это девочки в красивых нарядах, весёлое времяпрепровождение, ну и секс, конечно. Куда ж без него. Но чую я, заплатим мы за все эти утончённые удовольствия по полному счёту. Ничто не даётся даром. Пользуешься временно, платишь всю жизнь, это если переформатировать старинную поговорку. И с процентами. Судьба самый безжалостный ростовщик. У неё только так. Если даром, то потом не расплатишься, а если много всего и сразу, то это капкан с приманкой. Поэтому мудрецы древности и предупреждали, избегать поиска и стремлений к удовольствиям, а искать только познаний.

— Вы отрицаете счастье? Его возможность?

— Счастье? Это как вспышка, оно только ослепляет, а потом оставляет человека во мраке, хотя мрак-то этот мнимый, иллюзия ослеплённого сознания. Человек начинает страдать от утраты иллюзии, того, чего нет. Да и не было никогда. Мозги тряхануло, а потом, когда они встают на привычное место, это место почему-то перестаёт устраивать. Ты, я, да и многие тут зацвели все дружно, как подснежники, вернее, как «подземники». Бывают же такие ботанические чудеса как цветение подземных растений. Ты же ботаник, ты знаешь об этом. Даже наш затворник-схимник доктор нарушил свой многолетний тайный постриг. Правда, я не разобрался, какому Богу он дал этот свой обет постника и молчальника. Если местному Надмирному Свету, то не думаю, что Он его усыновит. А если родному земному Творцу, то далеко ведь! Не узнает об этом. Так что все с пониманием отнеслись к его столичным загулам. А что удивляться? Я внизу, Арсений вверху, какой пример мы для подчинённых нам коллег? Мы все провалились в ароматные ловушки, таем и пахнем, как фруктовые леденцы, не считаешь?

— Нет. Я живу и не думаю ни о каком «гламуре». И работу свою выполняю.

— Выполняешь, куда ж и без работы. Хотя, кто с нас её и спрашивает, кроме нашей совести. А остальным завидно, как думаешь? Участились случаи появления здесь этих «жриц любви». А что я им могу возразить теперь? Не военная исследовательская база, а блаженная Аркадия. Гламурный Трол или Трольская Гламурия — вот во что превратились наши «Сады Гора». Горациевич, если вернётся, а он вернётся и уже скоро, точно получит кличку «Горыныч». Всех тут пригнёт к долу, а гнёзда увеселений все испепелит.

— Вы считаете, что любовь — порок?

Венд хмыкнул, отвечая и уже уходя, — «Я славлю женщин и вино/, Довольство и достаток/ Создать приятней одного/ Чем истребить десяток/». Роберт Бернс, не Робин из структур ГРОЗ, и не Бёрд, а Бернс, поэт из Эпохи Войн. Только я вино не славлю. А вот женщин — куда же без них?

Антону не был известен ни Бёрд, ни Бернс. Шеф любил цитировать стихи, хотя помнил их все частично, вечно путал слова и не всегда знал имена самих авторов. Но проверить было некому. Поэзия — как наследие предков мало кого волновала в технически продвинутую космическую эпоху. Сложение рифм, туманный смысл, к чему это? Хотя это и наводило на мысль о том, насколько более утончённые, хотя и отвлечённые отчасти, были люди прошлого. Но и опять же не все. Пока поэты летали на своих крылатых Пегасах в воображаемых небесах, люди науки, люди рационального, вполне заземлённого мышления строили звездолёты и совершенствовали земные технологии. И не поэты, а они первые полетели к звёздам.

— Гламурия, Лемурия, — бормотал Антон, — видел бы ты, с чем пришлось столкнуться мне лицом к лицу. Со смертью не только чужой, но и личной. Всеми мышцами, кожей и внутренностями ощутить ужасающую палёную вонь и умереть, не глотнув даже этой самой «Гламурии». Не познать любимую, не порадоваться с нею вместе её мизерной радостью от нового платья, от аромата цветка, не помочь ей застегнуть бусики на шее, не поваляться на утренней лужайке и не создать с нею вместе этого одного — ребёнка взаимной любви. И сколько было и ещё будет таких, ничего не успевших за устрашающе-короткую жизнь, убитую кем-то или чем-то. Отдельным преступником или безликим монструозным порождением уже многих «сапиенсов» — войной, гнусной войнищей, и не пороком уже персональным, а коллективным грехопадением перед Творцом. Если Он есть. А Он есть. Если даёт нам все эти осознаваемые и роскошные дары Жизни и Любви.

Рудольф вернулся, вторгаясь в его раздумья, подобно чёрному зигзагу абстракции на его спортивной майке. Во всяком случае, Антон вздрогнул, никогда не умея привыкнуть к его бесшумным и быстрым, непредсказуемым перемещениям.

— Приходи вечером, философ, — продолжал он насмешничать, но вполне уже добродушно, видимо, уловил его задумчивость, — будем философствовать вместе по поводу нашей дальнейшей жизни. Наверх, в тот холл, — и опять стремительно исчез за поворотом лабиринта.

— Есть будешь потом, — уже строго сказал ей Франк. Нэя легла в его прозрачную капсулу, и её обволокла тёплая струя воздуха, от которой потянуло в сон, и она отключилась.

— Всё прекрасно у тебя, — сказал Франк, когда она очнулась, — если не считать того, что у тебя небольшой срок беременности. Муж знает? Ты ведь догадалась об этом?

— Нет, — солгала Нэя.

— Но Венд знает. А у тебя ничего не спрашивал?

— Нет, — удивилась Нэя.

— Он скрытен. Зачем, зачем ты с ним? — вырвалось вдруг у доктора, — после всего… — Доктор поставил перед ней чудесное блюдо с клубникой на кристаллический столик.

— Что значит зачем? Я люблю его.