— Антей, когда я их убивал, я ничего не видел. Но теперь я вижу их лица. Тех, кого убивал, и в подробностях. Будто некий автомат во мне, внутри что ли, всё записывал тщательно и подробно, а теперь показывает мне то, что я, вроде, и не видел. Убивать любые живые существа страшно или погано, это смотря за что. А ведь они люди, почти как мы. Но, может, и без почти. То, что они так живут, не все они виноваты. Ту мразь мне не жалко и до сих пор. Я бы и опять убил его. А других, охрану, обслугу какую-то, что под ногами путалась и верещала, нападали на меня, будто не понимая, что пришла их смерть. А они и в лицо-то её, Колибри, не все знали. Ты тогда правильно сделал, бросил убийцу Голубки в барханы. И руки чистые, и мутанты сытые. Мне надо было делать всё на спокойную голову. Шеф сказал, что помог бы вычислить и уничтожить того, кто её приговорил, и того, кто исполнил. Их только двое было. А я сколько испепелил? Но один там был совсем мальчишка. Из провинции, как Икринка. Бросился дурачок наперерез, защищал сучий этот притон. И глаза такие были… Как у мальчишки, играющего в подвиги. С этим как мне теперь жить? А насчёт шефа. Не в прошлом одном и дело. Эту дамочку свою перед тем, как приблизил, тоже сначала так обработал, что весь этот местный муравейник гудел и шкворчал потом целый месяц. Это ты тут живёшь на поверхности, а ничего не видишь. А мы даже под землёй гул их растревоженный уловили.

— О чём ты?

— Артур всё выпытывал у меня. Что можно такое сотворить с женщиной, что она, не будучи пьяной, была полубезумной по виду. Он провожал её на поверхность из логова шефа. Всю мятую, лохматую, заплаканную. Артур же ничего не понял. Зачем, говорит, напичкал её спецсредствами? Это сейчас она, вроде, как жена. Порхает тут райской птицей, песни поёт ему. Добрейшая женщина. Все девчонки любят её, как и мать не все любят. Те, кто там в этом их центре тряпичном работают. А он её на позорище выставил местным троллям. Она шла, ногами заплетаясь, чуть не свалилась прямо в лесу. Артур едва не выскочил, как был в нашей униформе. Вот и представь, что у него за забавы тут…

— Заткнись! — зло оборвал Антон. Икринка давно сидела от них на удалённом расстоянии на соседней скамье и играла со смешным зверьком, даже и не пытаясь его ловить, он бегал по её подолу сам. Вполне вероятно, что его привлёк аромат травяного соуса на её платье.

Вечером следующего дня они ужинали в столовом отсеке в подземном городе. Олега не было. Он не пришёл. До сих пор, видимо, был сыт.

— Что там произошло? — спросил Рудольф, — В их доме утончённого обжорства?

Скандал стал известен повсюду. Имелись и пострадавшие. Парень был сын местного крупного чиновника. Антон вкратце описал ситуацию.

— Зачем пошли туда? Там одни индюки с местными индюшками. Здесь есть и милые места для молодёжи, вполне приветливые, и много проще по обстановке. Мало того, что они атакуют Администрацию жалобами на Нэю, теперь изводят требованием расправы над моими телохранителями, так они посчитали Олега. И тебя. Сказали, что нападающих было двое, а вашей соучастницей была моя дочь. Идиоты не понимают, что есть визуальные записи. Как находишь Олега?

— Он изменился. Плохо владеет собой.

— Поговори с ним. Пусть останется. Через полтора года, если по земному мерить, мы все отсюда улетим. Прибудут другие люди, другое командование. Когда в «САПФИР» прибывает бригада, другие требования к прибывшим. А так, его выпотрошат на острове в индивидуальном порядке и держать будут дольше. А за эти полтора года у него повысится и выслуга лет, и уровень в ГРОЗ будет выше.

— Он не останется. Он хочет домой. Я считаю, так будет лучше. Он может окончательно сломаться.

— Жаль. Олег, конечно, импульсивен, но из него мог бы получиться настоящий космодесантник. И он чистый человек. А чистые люди по-настоящему сильны. Рассудок есть и у скота. А разум — это рассудок, умноженный на нравственность. Нравственность — это не измышление гуманистов. Это неотменяемый всемирный закон. Для человека, находящегося в развитии. Деградация — отмена будущего. Слом того, что есть нравственный стержень, всегда остановка в развитии. Запомни это, Антон. Самое поразительное то, как нравственный мальчик Олег совершил тот местечковый апокалипсис, приведший к напрасным жертвам? Горестная загадка не даёт мне покоя.

В благодарность за её волшебные стежки, затянувшие все его больные каверны души, Рудольф любил Нэю уже открыто, подчёркивая привилегированное её положение, фактически позволяя ей жить так, как она хотела, устранив её первоначальную зависимость от капризов и требований местечковой знати ЦЭССЭИ. И сам сиреневый кристалл, как сооружение, и сама она, всё перешло в подчинение «ЗОНТа». Здание и было с самого начала приторочено к структурам «ЗОНТа», но пустовало без надобности. И когда Рудольф вывел Нэю из подчинённости местной администрации, то местные зажужжали и вознегодовали, но смирились и заискивали, ища её расположения. Жены и дочери были уже и счастливы тем, что она иногда выполняла их заказы. А делала она это неохотно, капризничала, брала большую оплату и снисходила только к тем, кто ей нравился, или чьи идеи и самой ей приходились по вкусу.

Не будучи жадной, она втайне сберегала деньги на час «Х», пугаясь его и избегая мыслей о нём, но упорно отчего-то веря в его пришествие. Почему? Она и сама этого не знала. Может и напрасно ждала, может и программировала неосознанно его наступление? По факту она жила в этом кристалле как в своём дворце. Администрации она уже не была подвластна, а структуре «ЗОНТ» и дела не было до её деятельности и до неё самой, кроме Рудольфа. Это не нравилось многим местным обитателям, и они копили против неё, подспудно, свою ненависть. Таковы были эти люди. Когда им представилась возможность, они проявили её, не таясь и торжествуя. Но сейчас Нэя была в зените своего торжества над ними и власти своей над Рудольфом. А ведь казалось, совсем ещё недавно, этого и быть не могло.

Кольцо Хагора он убрал в секретную нишу к тому оружию, которое уже давно пребывало в бездействии. Казалось, атмосфера любви и тишины окутала, овладела всем пространством землян и в подземельях, и в горах. Жизнь приобрела, свойственный затишью, полусонный и расслабленный характер. И только старый Франк по многолетней своей привычке колобродил ночами по спящей долине, начинающейся сразу у выхода из подземелий в горы. Сидел у светлеющего в ночи озера, иногда купался, фыркая и вскрикивая в темноте, пугая мелкое зверьё на скалистых берегах. Горестно думал о Нэе. Нисколько этого не желая, он ждал сокрушительного её поражения в этой, неожиданно взорвавшей мирок ЦЭССЭИ любви Рудольфа к ней. К той, у которой не было никакого двойного дна, темноты и изъяна в нереально доброй душе. Хрупкая и пышногрудая одновременно, она томила старого доктора безответной страстью, которую не могла разрешить никто иная. Не было тут тех, кто увлёк бы его, как она. И понимая приговор судьбы, присудившей ему повторно безответность, и уже наверняка последней любви, доктор мысленно ласкал и прикасался к Нэе, вовсе не будучи иссушенным старцем.

Он был крепок и ещё охоч на женщин. У него для этой цели была одна, вполне красивая, не старая, хотя и полноватая на его взгляд, дама. И что за совпадение, она была тоже втайне влюблена в того, кто её никогда не любил. И этим другим был Рудольф, но для него она и не существовала. Была в этой связи некоторая двусмысленность, но доктор закрывал на это глаза. Бывшая актриса Ифиса, так её звали, обласкивала и ещё одного из «ЗОНТа», Арсения Рахманова, который о связи Франка с нею и не подозревал, а перед Франком она не таилась никогда. У них были дружески-доверительные отношения. Да и связью это было трудно назвать, настолько редким гостем был Франк у неё в столице Паралеи. Таково было её условие, что доктор мог навещать её только в столице. В ЦЭССЭИ она приезжала исключительно к Арсению. Франк редко думал о ней и, понятно, был далёк от всякой ревности. Может, и осуждал себя за сближение с такой вот женщиной. Может, и сокрушался своей личной слабине. Вызванной как раз ничуть не угасшей природной своей силушкой. Но оправдывал себя. Ведь отрыв от того, что почитал за праведное норму, происходил редко. Только когда ему совсем уж становилось невыносимо одиноко и тоскливо, а она была свободна в тот момент, то он и приезжал к ней, всегда жизнерадостной и доброй, всегда отзывчивой на его желания. Злых женщин доктор не любил и боялся. А её несомненная, хотя и на любителя, избыточно пышная красота, приятная ему телесно, не трогала его души, полностью занятой той, которая никак к этому и не стремилась. Нэей.