— Не извольте беспокоиться, мы неприхотливые. Нам и в избе хорошо будет.

Войсковой старшина насмешливо оглядел Церенову, промолвил пренебрежительно:

— А вас в дом не приглашают. Речь идет… э-э-э, о Любовь Матвеевне.

— Мы, конечно, не из господских, — сделала обиженную мину Анастасия. — Куда нам…

Любушка проронила:

— Настенька подруга мне.

— О-о! — то ли искренне, то ли притворно изумился Редкозубов.

Любушка чуть слышно добавила!

— Она помогает мне.

— Дак как не поможешь? — посмелела Анастасия. — Все забижают молодую дамочку с малюткой: и красные, и белые.

Редкозубов вроде с одобрением:

— Понимаю вас…

— А коль понимаете, — совсем расхрабрилась Настя-сестрица, — чего ж в голову не можете взять, что нельзя Любовь Матвеевне с малюткой без меня оставаться? Мне при них надобно быть. Слабые они. И ребеночек в уходе нуждается.

— Право, не знаю… э-э-э… — Редкозубов подыскивал слова. — Хозяева ведь… Их мнение… — Он явно не хотел, чтобы Церенова была вместе с Любушкой. — Вы могли бы навещать Любовь Матвеевну когда вам вздумается.

Анастасия, улучив момент, подмигнула Любушке, после чего угоднически поклонилась Редкозубову:

— Вы уж извиняйте меня, Ипатий Евстафьевич. И вправду, на што мне в хоромы богатые? Разрешили приходить проведывать Любовь Матвеевну с ее сыночком, помогать им. И на том премного благодарны.

— Вот это вы правильно, — одобрительно кивнул войсковой старшина. — Умница… э-э-э, как вас по имени?

— Анастасия, — поспешно ответила Церенова. — А лучше — Настя. Я больше привыкшая, когда меня Настей кликают.

— Умница, Анастасия… э-э-э, Настя!

Суетливо-услужливый вахмистр уже договорился с хозяином о размещении Любушки и все норовил поймать благоприятную минуту, чтобы доложить об этом Редкозубову.

— Вы сказать что-то хотите? — наконец остановил войсковой старшина свой взгляд на мельтешившем перед ним вахмистре.

— Хочу доложить, ваше высокоблагородие, комната-спальня, что рядом с залой, где вы разместились, подготовлена, — скороговоркой проскрипел тот женским голосом.

— Будьте добры пройти в дом… э-э-э, Любовь Матвеевна, — пригласил Редкозубов. — Смею полагать, уголок вам приготовили уютный. Надеюсь, вам понравится.

Любушка растерянно взглянула на Настю-сестрицу, державшую Тимку на руках, затем на Редкозубова и опять на Церенову.

— Безусловно, безусловно, — понял ее беспокойство войсковой старшина. — Анастасия… э-э-э, Настя пройдет с вами. — И вахмистру: — Василий Фомич, Настя должна беспрепятственно в любое время заходить к Любовь Матвеевне.

В коридоре женщин поджидал хозяин дома Ерохов, громадный ростом, груболицый, совершенно лысый мужчина годов шестидесяти. На Любушкино «здравствуйте» он ответил скупым: «Здорова дневали». С кухни выглянули две молодайки, так же сдержанно поздоровались.

Из прохожей дверь отворила хозяйка: сравнительно не старая, но болезненного вида — одни мощи — женщина. Она молча повела гостей в глубь дома.

Вскоре они оказались в просторной гостиной.

— Тут Ипатий Евстафьевич располагается, а вы будете в спаленке, — сказала хозяйка Любушке, указав в дальний угол, где под пестрой занавеской-полоской пряталась маленькая дверь.

Шириной в два и длиной в три метра боковушка больше походила на кладовку, чем на спаленку. Чего тут только не было: на полу лежали узлы, на стенах висели сумки, кошелки, тряпье разное. Низкая деревянная кровать занимала почти половину комнатушки. Возле окошка стоял небольшой сундук с тяжелым замком на крышке. На нем лежали какие-то свертки из мешковины, старые коробки…

Войдя в боковушку, Любушка и Церенова остановились в тесном проходе, не зная, куда пристроиться.

В дверь заглянул вахмистр, проскрипел своим женским голоском:

— Ну как? Нравится?

— Мы неприхотливые, — сказала уклончиво Настя-сестрица.

— Ипатий Евстафьевич у нас — душа человек, — заговорил улыбчиво вахмистр, — заботливый о людях. Вот вам специально отдельную комнату велел выделить. Если что надо, говорите, не стесняйтесь. Я доложу Ипатию Евстафьевичу, он не откажет.

— Благодарствуем. Пока ничего не надобно, — ответила Анастасия.

— Если что, говорите, не стесняйтесь, — повторил вахмистр, закрывая дверь.

— Не постесняемся, — кинула ему вслед Церенова.

Она положила Тимку на кровать, стала развертывать одеяльце.

Любушка беззвучно заплакала.

— А вот слезы лить нехорошо, — с мягкой укоризной заметила Настя-сестрица. Меняя мокрую Тимкину пеленку, она говорила ровным, спокойным голосом: — Пока лихого нам не делают. Вон как относятся обходительно. И офицер этот, Ипатий Евстафьевич, вроде ничего. Из культурных, видать. Тебя Любовью Матвеевной величает, со мной на «вы». Этот забижать не должон бы. И вахмистрок ничего. Услужливый.

— Надо было из Ургуя бежать, — всхлипывала Любушка. — Зачем нас сюда привезли?

— Поглядим — зачем. Сейчас покуда гадать не стоит. Дальше видно будет. Путин давеча намекнул, будто в Читу повезут. А там переправят до твоего названного батюшки.

— Нельзя нам до Шукшеева, — глотала слезы Любушка. — В беду попадем. Душа моя предчувствует… Вызволяться отсюда нужно, пока не поздно.

— Бог даст, вызволимся. Уж я придумаю, как вызволиться. Попробую подкатиться к культурному Ипатию Евстафьевичу. А не выгорит — к вахмистру. Вахмистрок-то слюнявчик. По обличию вижу, слюнявчик. Он клюнет.

— Что ты, Настюшка? — вытерла слезы Любушка. В ее голосе была мольба. — И не выдумывай. Не нужно ни к кому подкатываться.

Анастасия перепеленала Тимку, подала Любушке, приговаривая:

— Покормиться нам пора, мамонька.

В гостиной раздались размеренные шаги. Церенова приоткрыла дверь, слегка отогнула занавеску-полоску: в зале был Редкозубов. Шаркая по полу ногами, он прохаживался взад-вперед возле круглого стола.

Настя-сестрица шепнула Любушке: «Пожаловал» «душа человек». Она поправила выбившиеся из-под платка волосы, одернула юбку, усилила голос:

— Вам нельзя так переживать, Любовь Матвеевна. А то молоко сгорит. — И опять шепотом: — Пойду словечком с ним обмолвлюсь.

— Настюшка!.. — умоляюще глянула на нее Любушка.

— Не волнуйся, милая, я знаю, как обходиться с ними.

Анастасия выплыла из боковушки.

— Извиняемся за беспокойство, — еще издали пропела она Редкозубову. — У нас к вам кой-какой вопрос по надобностям.

Войсковой старшина удивленно смотрел на Церенову.

— Вы ко мне?

— К вам, Ипатий Евстафьевич. А то к кому же!

— И какие… э-э-э, собственно, у вас надобности?

— Всяки разны. — Анастасия неумело жеманничала. — Мы ведь женщины…

Она плыла неторопливо, качающейся походкой. В раскосых щелках глаз ее играли лукавые огоньки.

— Я что-то, Настя… э-э-э, Настенька, не совсем вас… э-э-э, — смешался, больше обычного заэкал войсковой старшина.

Анастасия, боясь переиграть, остановилась посреди гостиной, сделала застенчивый вид.

— Может, я не так, как надо, заговорила.

— Нет, нет, все так. Говорите.

— У нас такой спрос к вам, Ипатий Евстафьевич: долго мы тут пробудем аль нет?

Вспыхнувший было румянец на щеках Редкозубова от неожиданной вначале кокетливости Цереновой стал блекнуть.

— Думаю… э-э-э, завтра выедем. А почему вас интересует это?

— Любовь Матвеевна волнуется. По батюшке соскучилась. Деньки все считает, когда домой приедет… — Анастасия притворно хохотнула. — А мне скушно в тутошних хоромах. — В глазах ее блеснули чертики. — Аль можно мне за двор ступить, по селу пройтись, Ипатий Евстафьевич? Аль нельзя?

И снова румянец вспыхнул на щеках войскового старшины.

— Чего ж нельзя… э-э-э, Настенька. Можно. Пройдитесь. Пожалуйста.

— Премного благодарны, — поклонилась Анастасия, плавно развернулась и, как пришла, неторопливой, качающейся походкой поплыла назад в боковушку.

Переступив порог, она приложила палец к губам: «Тсс!» — а вслух сообщила Любушке: