До Колонги Тимофей добрался к рассвету без особых приключений. Было еще темновато, но он все же различил у поскотины возле горбатого омета прошлогодней соломы группу верхоконных. «Наши», — шевельнулась в душе радость. Проехав немного, насторожился. Слишком смело и весело гомонили верхоконные. Придержал лошадь, прислушался: не похоже, что это ребята из его сотни.

Тулагин отвернул от поскотины к черневшему невдалеке колку.

Но его уже заметили. Один из верхоконных приподнялся с винтовкой на стременах, взял Тимофея на мушку. Двое отделились от группы, поскакали наперерез Тулагину.

— Стой! — донесся до него чужой голос.

Теперь сомнения не было — это семеновцы. Тимофей погнал лошадь в намет.

Выстрела он не услышал, но то, что белогвардеец не промахнулся, сразу понял по судорожному рывку Каурого.

Лошадь рухнула на землю правым боком и подмяла под себя Тулагина. Как ни силился Тимофей высвободиться из-под безжизненного, но все еще горячего тела Каурого, сделать ему это не удавалось. И револьвер вытащить из-за пояса он никак не мог. А два белогвардейца уже спрыгнули с коней, налетели с обнаженными шашками.

Прискакали еще трое. Один — крупный, мордатый детина — с хрустом заломил руку Тимофея за спину, другой — низкорослый, толстый — уцепился за вторую руку и что есть силы тянул на себя. Тулагина пронзила резкая боль. Но он не вскрикнул, только желчно выругался.

— Раздерешь его, — оттолкнул низкорослого семеновца третий белогвардеец, — видимо, был за старшего у них.

Вместе с мордатым они вытащила Тулагина из-под Каурого. Приземистый увидел у Тимофея смит-вессон за поясом, кинулся за револьвером. Хотя руки у Тимофея были заломлены, он все-таки изловчился и поддал толстяка носком сапога под дых. Тот болезненно схватился руками за грудь, упал на колени.

Мордатый сбил с ног Тулагина, на Тимофея посыпался град ударов. Белогвардейцы били его чем попало: кулаками, ногами, прикладами. А отдышавшийся толстяк выхватил шашку, растолкал казаков: «Дайте рубану! Дайте, я его…» Но старший не дал. Он властно прикрикнул на разъярившихся подчиненных:

— Прекратить! — И когда те отступились от Тимофея, добавил рассудительным тоном: — Нельзя до смерти. Ненароком он важная птица у красных, вон и наган с надписью… Есаулу Кормилову нужны такие. Так што живым его надо доставить в Серебровскую.

Удар в лицо был сильный — со всего плеча. Тимофей его выдержал, устоял на ногах.

Он был связан и не мог утереться от хлынувшей изо рта крови, лишь с захлебом выхаркался на пол просторной гостиной атаманского флигеля.

— Измываешься?.. — прохрипел с ненавистью. — Бьешь беззащитного? Только и умеешь, видать, издеваться над пленными. В бою бы ты со мной встретился…

Тот, кому адресовал Тимофей свое негодование, стоял подбоченившись напротив него шагах в трех-четырех. Это был есаул семеновского авангарда[3] — приземистый, плотнотелый, с бронзовой плешью на голове. У него было характерное лицо: высокий отвесный лоб, большие, слегка выпученные зеленистые глаза, тонкий нос и крупногубый, будто вспухший рот. Скуластые щеки и полный подбородок, испещренные мелкими угревыми бугорками, неприятно лоснились от мази.

Есаул держал в руках увесистый Тимофеев револьвер, читал гравировку на его ручке:

— «Тулагину за революционную храбрость! — Дальше нарочито растянув по слогам: — Ве-ер-ша За-бай-каль-я. — Поморщился. — Смит-вессон». Бедноваты большевики, старьем награждают своих героев.

Насмешливые нотки в словах есаула плохо скрывали сдерживаемую ярость. Он, видимо, чувствовал это и потому заставлял себя улыбаться. При улыбке щеки растягивались вширь, брови поднимались на лоб, но глаза не фальшивили — в них играли злые огоньки.

— Значит, за храбрость ваш военно-революционный штаб вессоном тебя наградил? — не глядя на пленника, проговорил есаул. — Выходит, много загубил ты наших.

Тимофей сплюнул кровавым сгустком:

— Выходит, так.

Рот есаула нервно дернулся. И сам он в тот же миг стремительно подался вперед и неожиданным коротким прямым тычком поддел Тулагина чуть выше пояса. Тимофей охнул, скорчился от острой боли. Новый резкий удар разогнул его и отбросил к двери. В голове зазвенело, гостиная стала переворачиваться.

Но и на этот раз Тимофей не упал от тяжелого кулака семеновца, В полуобморочном состоянии он сумел-таки удержать равновесие. Шатаясь, словно пьяный, нащупал спиной дверную притолоку, уперся в нее лопатками.

А есаул уже сидел за столом, на котором возвышался узкогорлый графин с самогоном, стояла черепяная миска с нашинкованным салом и печеными яйцами. Рядом вытянулся в струну хозяин флигеля поселковый атаман в погонах урядника.

Есаул, кивнув на Тулагина, сказал поселковому:

— Припоминай, Шапкин, может, где видел его. — После паузы бросил Тимофею: — Пришел в самочувствие — слава богу!

— В бою я показал бы тебе самочувствие, — через силу разжал запекшиеся губы Тулагин.

— Видали героя?! — ощерился, впервые за все это время подал голос развалившийся на низком диване молодой, интеллигентного вида поручик, затянутый хрустящими ремнями портупеи. — Уж не на дуэль ли он вызывает вас, Роман Игнатьевич?

Есаул хлебнул самогона, зажевал яйцом.

— Таких, как ты, не обходил я в бою стороной. — Зрачки его глаз потемнели. — Вдоволь порубил вашего брата. Ни перед кем не пасовал. А уж перед тобой-то…

Тимофей смотрел на него с презрением:

— Оно видно, какой ты смельчак. Меня вон, прежде чем к тебе доставить, связать велел.

— Уязвить меня хочешь? — Есаул потянулся из-за стола почти вплотную к Тимофею: — Чем командовал у Лазо? Взводом, сотней, полком? Возможно, чин большой имеешь?

— Чем командовал — не тебе знать, — с вызовом ответил Тулагин. — И чин имею не меньше твоего.

— Вот как! — растянулись в усмешке щеки есаула. — Слышишь, Калбанский, — обернулся он к интеллигентному поручику, — пленный наш не ниже меня в звании. — И Тимофею: — По происхождению из казаков или из товарищев рабочих будешь?

— Из казаков, но не из тех, что ты, угряк.

Есаул владел собой. Он не взвился от оскорбительных слов Тулагина, хотя стоило это ему больших усилий. Болячки на его лице налились краснотой, глаза блестели гневом.

— Шапкин, — позвал он поселкового атамана. — Присмотрись-ка еще хорошенько к нему, может, все же признаешь.

Урядник пожимал плечами:

— Нет, никак нет. В нашей округе таковского не припоминаю. Видать, из аргунских.

Крупногубый рот есаула тронулся гримасой.

— Из аргунских? Я сам аргунский… — Голос его дрогнул. — Неужель мой земляк?! — И тут же сорвался на высокой ноте: — Сволочь! Христопродавец!..

И — удар. Теперь наотмашь. Тулагин опять захлебнулся кровью.

— Ох, сука! — со стоном вырвалось из его груди. — Шашку бы мне…

Есаул рассмеялся. На этот раз, кажется, натурально.

— Шашку тебе. Не шутишь ли, бедолага? Или ты всерьез? А что, Калбанский, давайте дадим ему шашку. Я не прочь с ним сразиться.

— Да бросьте, Роман Игнатьевич, потеху играть с этим «товарищем».

— Почему потеху? Они ведь, комиссары, кем считают нас, офицеров? Белоручками на солдатском хребте, так сказать, жизнь себе устраивающими. Что мы можем? А вот-де только на парадах гарцевать да подавлять беззащитных рабочих. А себя кем считают? Людьми великой армии труда, борцами за свободу и народное счастье. И получается, что они, революционеры, смело бьются за своя пролетарские идеалы, а нам, контре, защищать вроде нечего, кроме как дрожать за свои шкуры… Не так ли? — закончил есаул обращением к Тимофею.

— Так, — выдохнул Тулагин.

— Вот я и хочу не на словах, — продолжал есаул, — а на деле доказать борщу революции, что мы умеем не только гарцевать на парадах. — Он поманил пальцем Шапкина: — Развяжи-ка его, атаман, пусть придет в себя маленько. Воды, полотенце дай, разве не христиане мы.