Несмотря на усталость, никто не присел: партизаны и отбитые арестованные, смешавшись в большую пеструю, живую кучу, знакомились, здоровались друг с другом. Многие узнали старых дружков. То и дело раздавались радостные восклицания:
— Примаков! Ты ли это?!
— Ладыгин? Кеша?!
— Петро Завялин!.. Илья Симаков!.. Яков Комогоров!..
— Наши ведь… Вместе германца воевали!
Звонче всех разносился голос «колобка» Пляскина:
— Братцы, кого вижу! Помереть мне на месте, если это не Андрюха Глинов!.. Жив?! А мы за упокой, было, о нем…
Отбитых арестованных набралось человек под девяносто. Но почти все они были вконец обессилены, еле держались на ногах. Тулагин понимал, такое пополнение не столько усилит, сколько ослабит отряд. И первое чувство радости от удачного налета на белых, от встречи с товарищами по борьбе уступило место тревожному беспокойству за судьбы этих людей. Куда теперь с ними? Их же одеть, накормить, вооружить надо.
Тулагин знал, что всюду сейчас полно белогвардейцев. По станицам и селам рыскают специальные усмирительные семеновские отряды, а в Таежной, Махтоле и Ургуе — усиленные гарнизоны. Кроме того, по рассказам недавних пленников ургуйского лагеря, в здешнем районе появились японцы. И генерал Андриевский со свитой и атаманцами недавно с инспекцией прибыл. Он проверяет, как выполняется приказ атамана по очистке округи от совдеповцев. Каратели и местные дружинники из кожи вон лезут, доказывая свою верность Семенову. Особенно усердствуют таежнинский атаман со своими подручными и головорезы из эскадрона есаула Кормилова.
— Есаул-то сам ранен был партизанами и после лечения, будто, по тыловой части определен, — уточнил один из пленников, в прошлом казак-фронтовик Аргунского полка Кондрат Проскурин. — За него орудует поручик Калбанский.
Пляскин с гордостью добавил:
— Это наш командир, Тимофей Егорович, Кормилова полоснул!
Андрей Глинов поведал партизанам о том, как попал он в лапы белых во время стычки под Ургуем.
Тот печальный, месячной давности, заезд в Ургуй Тулагин хорошо помнил. Он не знал тогда, что там засела семеновская полусотня.
К поселку подъехали на заре. Впереди шло боевое охранение. Вокруг было тихо, ничто не предвещало опасности. Пересекли ручей и тут-то и напоролись на пулеметы. Тимофей моментально сориентировался и успел вывести конников из-под огня, но пятеро бойцов из охранения, в том числе и Андрей Глинов, отстали.
— Мы уже были у самой поскотины, — вспоминал Глинов, — слышим: «Чьи будете?» Федька Грисанов вполголоса нам: «Назад! Кажись, влипли». Что делать — разворачиваться? Тревогу своим сигналить? Пока всполошились — пулеметы с двух сторон жахнули. Ребят разом всех скосили, а я — живой. Кобыла моя шарахнулась прямо под пули. Ну, с ходу и рухнула, Я вскочил, чтоб бежать, а мне кто-то по голове — хряп… Хорунжий их, Филигонов, — зверь-человек. Допрашивал полупьяный: матерился, сапогами, стерва, пинал. Как только не измывался! А после приказал сквозь строй прогнать. До полусмерти били, чуть живым в сарай кинули. Спасибо, братва-арестанты отходили, особливо Кондрат Проскурин заботился… — Глинов повернулся к Тулагину. — А ишшо, товарищ командир, хочу сообщить вам, в избе, где квартировал хорунжий, бабенку из нашего красногвардейского полка я заприметил, по милосердной части она у нас была. Настей-сестрицей мы ее прозывали. Да вы ее знали! Она в подругах с вашей женой ходила.
Тимофей схватил Глинова за руку:
— Ну, ну?..
— Так вот, Настя и жена ваша за пленниц у хорунжего состоят.
— Любушка в Ургуе?! — не сдержав волнения, сорвался на возглас Тулагин.
— А ишшо ребенком она разродилась.
— Ребенок у нее?!
— Сам лично видал, с младенцем на руках в ограде стояла, когда нас по поселку гнали.
«Любушка жива. В плену находится. Родила…» — больно забилось в голове Тимофея.
Что говорил дальше Глинов, он уже не слышал. Мысли смешались: «Надо выручать Любушку», «Почему Филигонов оказался в Ургуе?», «Кто родился, казак или девка?», «Ехать. Сейчас. Немедленно…».
— Конь. Где мой конь? — засуетился Тимофей. — Пляскин, давай коня, — требовал он осевшим голосом.
Субботов окликнул Тулагина:
— Командир, тут дело такое, значит, Я, говорю, утро близится. — Софрон отвел Тимофея в сторону от толпившихся вокруг Глинова партизан, понизил тон: — Вижу, Тимоха, твое состояние. О Любушке распереживался. Конечно, я б тоже… И все ж нельзя так убиваться.
Тулагин пустым взглядом смотрел мимо Субботова в серый провал редеющей ночи. До него доходила и не доходила суть того, что говорил Софрон. Он оцепенел.
— Тимоха, приди в себя, — снова и снова тормошил друга Субботов. — Ну што ты раскис так-то. Давай вместе подумаем, как помочь Любушке…
Наконец Тулагин стал осмысливать слова Субботова.
— Слышь, Софрон, возьми на себя командование сотней, — затряс он Субботова за плечо. — А я — в Ургуй… Я ненадолго…
— Не могу я взять командование. И ты в Ургуй не можешь…
— Почему? Ну почему?..
И снова оцепенение.
Тимофей тяжело перевел дыхание, выдавил из себя:
— Жена там моя. С сыном моим. Пойми ты…
* * *
…Слушая Ивана Ухватеева, Тулагин мучительно обмозговывал создавшееся положение. В голове рождались и тут же пропадали наметки планов возможного выхода отряда из семеновских клещей. Это были скороспелые, далекие от реальности варианты. Поэтому Тимофей сразу же отбрасывал их в сторону, освобождая сознание для новых огоньков надежды. И лишь одна мысль, пока не совсем ясная, не покидала его. Она была связана с Ононом. «Уйти за реку, переправиться через нее ночью? Вот только на чем? Она ведь еще не встала под прочный лед… Вплавь попробовать? Ни люди, ни лошади не выдержат ледяной воды. А если рискнуть кружным путем по берегу Онона? Авось проскользнем Махтолу: белые не додумаются, что партизаны отважатся пойти по голотропу почти на виду у разъездных семеновских постов».
Но пока, не дождавшись сведений от остальных разведчиков, Тулагин не может и не будет останавливаться ни на одном из вариантов. Он должен до деталей знать всю обстановку в округе.
И еще его волновали Любушка с сыном и Настя-сестрица. Как они? Что с ними? Каким образом вырвать их из белогвардейских когтей?
На все эти вопросы Тимофей надеялся получить ответы по возвращению Хмарина с Пьянниковым и Катанаева с Козлитиным.
11
Прохладно сидеть без движения в редком тальнике, насквозь продуваемом северным свежаком. И нудно. Степан Хмарин проронил Пьянникову досадливо:
— Околеть можно.
— Командир велел терпеливо высматривать все, — сказал Пьянников.
— Чего с такой дали высмотришь? До Ургуя, прикинь, расстояние в ружейный выстрел.
Прошло больше часа, как разведчики заняли этот неуютный наблюдательный пункт на берегу ручья. За это время они только и успели заметить, что у поселковой развилки торчит одинокий сторожевой казак, что с тракта в поселок проскакало четверо верховых и лишь двое обратно.
— Давай, Макар, так порешим, — предложил Хмарин Пьянникову, — ты тут покуда оставайся, за конями и трактом присматривай, а я вон к тем кустам боярки выдвинусь.
Ломая тонкий лед заберегов, Степан прохлюпал через ручей и вскоре скрылся в зарослях боярышника.
Хмарин добрался почти до самой развилки. Теперь он мог хорошо рассмотреть и казака-сторожевого, и ехавшего на дрогах со стороны Махтолы пожилого крепыша в черной папахе и офицерской шинели с погонами рядового.
Возле сторожевого дроги остановились, семеновцы закурили. Запах крепкого самосада дотянул до разведчика. «Эх, хотя б на одну цигарку!» — сладко вздохнул Степан.
Крепыш в черной папахе кинул казаку вожжи, направился в боярышник, на ходу расстегивая шинель. Степан усмехнулся: «Приперло, видно, дядю». И тут же в уме мелькнуло: «Ведь прямо на меня чешет».
Энергично раздвигая колючие ветки, крепыш в самом деле держал точно на Хмарина. В нескольких саженях от него он хотел уже присесть, но, оглянувшись назад — слишком близко дорога, — продолжал продвигаться дальше.