Любушка от бога постепенно перешла к Тимофею. «Голубь мой миленький, где же ты запропал, что с тобой приключилось, любимый? Не могу поверить, что ты сложил свою головушку на веки вечные. Боюсь даже мысли, что никогда тебя больше не увижу. Выстой, выживи, мой ненаглядный. Это прошу тебя я, это просит тебя наш сын, которого ношу под своим сердцем…»

Прижатый Настей-сестрицей живот Любушки проснулся. Он заныл, заворочался, Раз, еще раз остро кольнуло в бок. Любушка чуть отодвинулась от Цереновой, мягко помассажировала живот руками. Но острые колики не проходили. Наоборот, еще больше усиливались. «Расшалился, сынок, — болезненно-ласково зашептала она. — Ишь, какой!.. Полегче озоруй, невмочь мне».

Настя-сестрица догадалась — с подругой неладно, схватки, видимо, начинаются.

— Плохо тебе? — спрашивала она Любушку.

Та беззвучно повторяла одни и те же слова:

— Сыночек мой…

Анастасия кинулась к хозяйке-старухе, оторвала ее от молитвы:

— Не в себе она… Поглядите, пожалуйста.

А Любушка уже не находила себе места. Ее ломало, крутило, она задыхалась от нехватки воздуха.

— Господи Исусе! Никак, роды приспичили, — всплеснула руками старуха. — Терпи, доченька, терпи, милая. А как же иначе?.. Все так при родах мучаются, куда тут поденешься… — Она затормошила деда: — Анисим, хватит поклоны класть. Печку по-скорому растапливай, воду грей… Клеенка-то где у нас?

Анастасия успокоила старуху:

— Я помогу вам. Я ведь сестра милосердия.

Наскоро подготовили постель для Любушки. Церенова и хозяйка осторожно перевели ее за занавеску. Когда старик разжег печь и поставил на нее чугуны с водой, жена сказала ему:

— Иди на улицу, Анисим. Понадобишься — покликаем.

Филигонов с вестовым казаком Путиным вернулись в избу с восходом солнца. Лицо хорунжего было раскрасневшимся, глаза, обычно бесцветные, блестели, словно новенькие гривенники.

— Крепко угостили большевичков! — ни к кому не обращаясь, победно прогортанил он на всю избу. — Вон сколько укокошили их у ручья! Одного, правда, в живых оставили. Ха-ха!.. После завтрака допросим. — И, предвкушая удовольствие, потер руки. — Ниче-ниче, то ли еще будет краснюкам. Горит под ними земля. Не знают, куда деваться. Мечутся, как затравленные волки, от станиц к поселкам, от поселков к станицам. Везде их пули подкарауливают, — Он кинул весело хозяйке: — А ну, бабка, что ты там настряпала, угощай! И пленниц наших сажай к столу.

Старуха, виновато скрестив на впалой груди сухие руки, попятилась к занавеске:

— Не успела я с завтраком. Дамочка не ко времени разрешилась.

— Как разрешилась? — резко повернулся Филигонов.

На какой-то момент хорунжий застыл, глаза его остекленели. Неподвижным вопросительно-недоумевающим взглядом он будто ледяным клинком пронизал, заморозил хозяйку. Но в следующее мгновение столбняк его пропал, он широко шагнул в ее сторону, каким-то странным движением сорвал с головы фуражку, угрожающе замахнулся на старуху, точно хотел сгрести ее со своего пути. Она в испуге отшатнулась от занавески. Филигоновская рука с фуражкой описала в воздухе полукруг и, наткнувшись на полотняную шторку, распахнула ее.

Лежавшую на постели Любушку Филигонов увидел не сразу: перед ним стояла Церенова. И снова замер в недоумении хорунжий, встретив тревожно-предупредительные глаза Анастасии.

— Что все это значит? — с неуверенной требовательностью спросил он.

Настя-сестрица выстрадала улыбку:

— У нас казак на свет явился, ваше благородие. Крестным не желаете быть?

— Крестным?

Теперь Филигонов, кажется, вспыхнул, как он всегда вспыхивал:

— А ну, прочь с дороги, узкоглазая!

Он уже хотел с присущей ему бесцеремонностью оттолкнуть Церенову, но она сама посторонилась, и Филигонов наконец увидел восковое лицо Любушки, а рядом на подушке — крохотный комочек спеленатого младенца.

— Бог ты мой! — вырвалось у него.

Хорунжего охватило умиление: остыл, растаял он при виде новорожденного. Комкая в руках фуражку и оглядываясь на вестового, Филигонов с непривычной мягкостью говорил:

— Представляешь, Путин? Я стану крестным отцом внука Елизара Лукьяновича Шукшеева. Представляешь, Путин?!

В избу, гремя шашкой, ввалился старший урядник:

— Господин хорунжий…

— Погоди ты, — все еще умилялся Филигонов.

— Срочное дело, ваше благородие.

— Какое еще срочное?

— Казак-атаманец к вам с пакетом.

Филигонов вышел из-за занавески.

— С пакетом? — обрел он прежний начальствующий вид, надел фуражку. — Пусть заходит.

Казак-атаманец в темном мерлушечном полутулупе протиснулся мимо старшего урядника, цокнул шпорами:

— Пакет от генерала Андриевского. — Он четко протянул синий конверт с жирным крестом на склейке. — С получением сего указано тут же отписать ответ его превосходительству.

Есаул Кормилов, прежде чем быть принятым генералом Андриевским, который располагался в первоклассном голубом салон-вагоне на тупиковом пути станции, сначала попал к войсковому старшине Редкозубову.

В небольшой двухосник, приспособленный под разъездной тыловой отдел, Кормилова направил стоявший у стрелки смурый харчен.

— Есаула Кормилова?

— Он самый.

— Туда васа здут, — указал он рукой на двухосник.

Войсковой старшина встретил Кормилова как старого знакомого:

— Милейший Роман Игнатьевич, рад видеть вас в добром здравии! Прошу. Располагайтесь… Наслышан о вас. Прискорбно, конечно, что тяжелое ранение получили вы в поединке с красным сотником. И потом, дерзкий налет красных на Серебровскую, второй… э-э-э, печальный поединок… — Рука Редкозубова легла на скошенное плечо есаула, поправила задравшийся кверху погон, отчего Кормилов нервно дернулся, бросил: «Простите» и отстранился от войскового старшины.

Редкозубов понял, что начатый им разговор не по душе есаулу. Он перешел на деловую тему:

— Хочу сообщить вам, что с завтрашнего дня вы теперь будете служить у нас, в тылу, дорогой… э-э-э, Роман Игнатьевич. И скажу по совести, не пожалеете, У нас спокойно, никаких вам красных, никакого риска.

Кормилов, будучи еще в Серебровской, знал, что он, видимо, откомандовался отдельным особым эскадроном. После первого рокового поединка с Тулагиным интеллигент-проныра Калбанский наверняка донес начальству о его позоре. А уж после второго срама вообще все иллюзии рассеялись. Сегодняшний вызов к генералу Андриевскому, недавно прибывшему на станцию, конечно же не предвещал Кормилову ничего хорошего.

И все-таки то, что сообщил сейчас Редкозубов, поразило его.

— Меня — в тыловики?! — побледнел Кормилов.

Войсковой старшина с сочувствием посмотрел в затравленные глаза есаула, перевел взгляд на его искривленную шею.

— Понимаю вас, — произнес участливо. — Но скажу… э-э-э, по совести: в вашем положении это на сегодня, может быть, самое лучшее.

Кормилов опустился на какой-то ящик, приставленный к стенке вагончика, обхватил ладонями взбугрившиеся желваками щеки.

— Я ведь когда-то служил в одном полку с Семеновым, — заговорил он обидно, сквозь зубы, переходя на шепот. — Я раньше него есаулом стал… Мой эскадрон нынче одним из первых перешел границу совдепов у станции Маньчжурия… Я со своими казаками в капусту изрубил красный заслон под Харанором…

Но Редкозубов точно не слышал Кормилова. Он прошелся к столу, на котором лежало несколько газет, взял одну из них.

— Вы только послушайте, Роман Игнатьевич, что в Чите происходит. — Войсковой старшина стал читать с выражением: — «Внимание! «Грех». Не пропустите случая видеть. Драма в четырех частях с участием Мирского. Интересная по сюжету, дружно разыгранная знаменитыми артистами, великолепно обставленная, картина эта стоит в ряду лучших постановок экрана… Надежды старых дев. Комическая…» Каково, Роман Игнатьевич?.. А вот еще: «Сегодня! Веселая праздничная программа в шести отделениях «Чудовищная авантюра» — драма в трех частях. «Бойтесь толстых женщин» — комедия-фарс в двух частях». Или: «Гастроль комика-юмориста соло-клоуна Фернандо, подражателя разных животных. Беспрерывный смех! Смех до слез!..» Что скажете? Кормилов не отвечал.