— Поедем со мной, — уговаривала она Любушку, — Тебе успокоиться надо, приготовиться к рождению маленького. В слезах купаться — печали не поможешь. Если жив твой казак, найдет на краю света.

На шестые сутки Любушка (полковой писарь состряпал ей документ, удостоверяющий, что она является приемной дочерью купца Е. Л. Шукшеева) выехала с Настей-сестрицей из Марьевской. Путь до Голубиц неблизкий, через районы, занятые белыми. Ехали не трактами, не торными дорогами, колесили лесными сезонками, через глухие селения, на которые власть семеновцев еще не распространилась.

Находчивая Анастасия умела быстро сходиться с жителями. Она придумала легенду, что они с посельщицей Любавой ездили повидаться с мужьями, работающими по мобилизации на «железке» и теперь возвращаются домой. Люди верили ее рассказам, пускали на ночлег, делились едой, даже овса давали для лошади.

К станице Таежной женщины прибились к концу недели. Любушка попросила Настю-сестрицу заехать к Субботовым: гляди, как Софрон дома, а нет — так, возможно, родители знают, где он. Может, и про Тимофея что скажут.

Субботовы встретили Любушку, как родную. Мать Софрона разголосилась:

— Ой времечко-то какое безбожное. Люди — што бездомные… Разродиться мояточке и то спокойно не приходится. Совсем на сносях, горемыка тожно.

Старый Субботов прикрикнул на жену:

— Замолкни с хныканьем. Не слыхали ужо твоих причитаний. Покормила бы лучше гостей.

Вытирая слезы, Субботиха смахнула со стола передником, поставила крынку молока, глиняную миску с горячими шаньгами с творогом.

— Поешьте с дорожки. Вон какие исхудалые.

— Подкрепитесь да, може, порасскажете про Софроншу нашева, — выжидательно смотрел Субботов на Любушку. — Вить вместе с твоим мужем войну мыкает.

Любушке стало ясно: Субботовым о сыне ничего неведомо. Она коротко рассказала о том, как Тимофей и Софрон ушли с сотней на разведку и по сей день о них ничего не известно.

— Убили Софроншу! Убили сыночка-а-а… — пуще прежнего заголосила Субботова. — Чтоб им сгореть в кромешном огне красным и белым проклятущим. Ой, горечко мне…

— Занемей, старая! — вскричал сменившийся с лица Субботов. Борода его задрожала, на лбу выступила испарина. — Софрон не таковский, штоб за понюх табаку сгинуть. Бог даст, живым останется. Рано ишо его оплакивать. — Он вытер рукавом взмокший лоб, совладал с волнением, закончил: — Счас неизвестно, где оно быстрейше сгинуть. У нас тут тоже не дай и не приведи. Так што уж лучше где-то мыкаться. Всех, кто были у красных, у нас тут в каталажку гребут.

Из рассказа Субботова Любушка узнала, что в Таежной побывали семеновцы, установили свою власть. Станичный атаман наведывался недавно к Субботовым, расспрашивал про сына. Пригрозил, если узнается, что Софрон у красных, родители ответят за него перед новой властью.

Долго задерживаться в Таежной было небезопасно. Поблагодарив гостеприимных хозяев за приют и угощение, женщины с полудня двинулись в дальнейший путь.

К вечеру они уже подъезжали к Голубицам. Петлявшая по тайге дорога поднялась на склон безлесой тупоглавой сопки и пошла опоясывать ее ровной дугой.

Настя-сестрица заметно волновалась — родные места. Она заговорила с Любушкой о своем крае, о родственниках.

— Красиво у нас, правда? Обминем сопку — и Голубицы увидишь. А знаешь, почему Голубицы так называются? Это по здешним богатым ягодникам сысстари давали селам ягодные имена. Село наше в пади находится. Падь так и кличется — Ягодная. И речонка — Ягодинка… Голубики тут тьма-тьмущая. Поменьше я была, из ограды выскочу и — в голубичник. Прибегу домой, вся синяя: руки, лицо, платьишко. Мама, конечно, поругает, однако не сильно. Она у меня добрая. Зато братка за косы натаскает. Шустрый у меня братка. Как они теперь?.. У нас в селе родичей мало. Отец-то из Дульдурги был, все его родственники там живут. А у мамы почти никого не осталось. Дедушка с бабушкой померли.

До Любушки, точно откуда-то издалека, доходили отдельные слова и фразы Анастасии. Рассеянно глядя на тупоглавую сопку, западные склоны которой уже покрывались вечерней чернотой, она мысленно видела Тимофея, была рядом с ним. Воспоминания о нем в последнее время все чаще и чаще наплывали на нее. Любушка привыкла к ним, жила ими, ибо они в какой-то мере защищали ее от нестерпимой душевной тоски.

Подвода обогнула сопку, и впереди показалась березовая роща, почти не тронутая осенней позолотой.

Настя-сестрица вдруг зашмыгала носом:

— Паленым тянет. Чуешь, Любушка?

Любушка молчала.

— Никак, пожар где-то… — еще сильнее забеспокоилась Анастасия.

Любушка смотрела на шагавшие вдоль дороги равностволые деревца, радующие глаз своей чистой белизной, и никак не могла увязать их с тем, что говорила Настя-сестрица.

Роща кончилась. За ней развернулась новая живописная картина. Справа змеилась темно-синей лентой заросшая по берегам красным тальником неширокая речка, слева поднимался к дальним хребтам зеленый от хвойного леса косогор, а посредине желтая долина — скошенное хлебное поле.

Но долго любоваться этой картиной не пришлось, дорога свернула влево. Телега оказалась на взлобке холма, и женщины увидели зарево. Анастасия вскрикнула:

— Что это?!.

Стремительный спуск побежал по крутой кривой.

Пулеметная очередь глухо постучала в окно избы откуда-то с северной окраины поселка. Чутко дремавшая Любушка испуганно дернулась, робко толкнула Церенову, засуетилась подниматься.

Настя-сестрица, так и не сомкнувшая с вечера глаз, успокоила подругу, легонько прижала к себе, шепнула: «Лежи тихо, может, наши это».

В прихожей стоял предрассветный мрак. Возле печки бесшумно сновала старуха. За занавеской со свистом всхрапывал хозяин.

Пулемет опять застучал. Теперь громче, длиннее, обозленнее. Старуха на миг замерла, храп за занавеской оборвался. В кути заворочался вестовой Путин, громыхнул о пол чем-то железным. И вслед его голос:

— Што случилось? Тарабанит вроде хтой-то. Зажги-ка, бабка, свет.

Путин поднимался нехотя, шумно сопел, надевая мундир.

Очередь снова повторилась.

— Вроде пулемет, — по-настоящему обеспокоился казак.

Старуха засветила лампу. За дверью избы послышались поспешные шаги, обрывочный говор, и в прихожую влетел старший урядник.

— Красные! Красные напали!.. — Из его рта выбивалась слюна. — Ваше благородие, ваше… Путин, спишь, стервец! Буди хорунжего — тревога!

Филигонов выскочил из зала, на ходу натягивая шаровары.

— Какие красные?! Откуда взялись… Проморгали, мерзавцы!

— Никак нет, ваше благородие, не проморгали, — захлебывался слюной старший урядник. — Наш пулеметный секрет в аккурат накрыл конный разъезд. Человек пять положил у ручья. Остальные тягу дали. Я гарнизон в ружье поднял.

Филигонов наконец натянул шаровары, сунул босые ноги в сапоги, вырвал из рук Путина портупею с шашкой, кинулся на улицу. За ним — старший урядник и вестовом.

На улице раздались резкие команды, затопотали десятки ног.

Из-под занавески вылез уже одетый в верхнее одноглазый старик-хозяин. Встав на колени перед висевшими в углу образами, он безмолвно принялся отбивать поклоны. Позади него опустилась старуха. Она вслух молила Николая угодника о сохранении души своей, о прощении заблудших и помиловании грешников, о вселении в них веры и миролюбия.

Вид хозяев и страстные слова старухи привели Любушку в трепет. Ее охватывал неясный, необъяснимый страх. И она, не в силах побороть его, тоже, как и хозяйка-старуха, стала мысленно просить бога, чтобы он сохранил ее самою и дитя ее, оградил от пули, от погибели Тимофея и его товарищей. Она читала про себя не «Отче наш» и не «Живые помощи», а свою, ею придуманную, молитву: «Господи, если ты праведный, человеколюбивый, то пойми, заклинаю тебя, что красные бьются с белыми не из-за корысти, а за счастливую долю простого народа. Они не отступники от тебя и не антихристы, они за справедливость жизней своих не жалеют. Это Семенов и его японцы — антихристы, это богатые — богоотступники. Господи, неужто ты сам того не видишь?..»