Тулагин очнулся — как воскрес из мертвых. Резко открыл глаза и тут же зажмурился: яркая синь неба ослепила его. Он почти не ощущал себя, тело было будто чужое. Вокруг тишина. Жуткая безжизненная тишина.

Где он? Что с ним?..

Тулагин снова, но теперь уже на чуть-чуть разомкнул отяжелевшие веки. Сквозь них, точно через марлевую сетку, он увидел клочок безоблачного неба, щербатую от разновеликих верхушек дальнего леса черту горизонта, березовую жердь колодезного журавля, серую крышу неизвестного строения и зеленую щетку мелкой осоки, вставшей над землей вровень с его глазами.

Он лежал на полубоку в какой-то протухлой мокреди. «Выходит, в болоте я, — соображал Тулагин. — А неподалеку лес. А еще журавель колодезя. И серая крыша не то избы, не то сарая. Может, чья-то заимка…»

Что же произошло с ним за последние сутки, которые представлялись сейчас ему неестественно длинными в пространстве и во времени?

Голова что онемелая. Мозг затуманен. Тулагин всем существом своим напрягся, чтобы восстановить в памяти подробности минувших событий.

В штабе полка было накурено.

Тимофей, перешагнув порог комнаты, раскрыл было рот, чтобы доложить о своем прибытии, но враз задохнулся от тугих клубов махорочного дыма. Вместо доклада «Явился командир первой сотни Тулагин» он прохрипел малопонятно:

— …Вилсь… дир… пер… тни…

От стола устало повернулся начштаба Карзухин:

— Ага, Тулагин прибыл. — Не обращая внимания на продолжавшийся Тимофеев хрип, пригласил: — Подходи поближе. Тут вот какая складывается штука…

Тимофей, пообвыкшись немного в дыму, шагнул к столу, за которым ломали головы у затертой карты-двухверстки командир полка Метелица, начальник штаба Карзухин и комиссар пехотного отряда нерчинских рабочих Кашаров.

— Вникни внимательно Тулагин, что получается, — снова заговорил начштаба. — Семеновцы давят на нас со станции, чтобы мы не пробились по-над «железкой» на соединение с нашими. А мы давануть их не можем. Вот какая штука. На станции у них силенок немало. И резервы все время подходят. В придачу бронепоезд прибыл с пушками и пулеметами… Нам сейчас лучше всего оторваться к разъезду… — При этих словах он указал пальцем на чуть заметный значок в середине двухверстки и добавил: — А дальше — на Марьевскую.

— Понимаешь, — вмешался в разговор Метелица, — они нас в сопки толкают, а нам бы долиной. Тебе, Тулагин, со своими ребятами надобно нынешней ночью на станцию наскочить. И тарарам там устроить для паники. Мы бы тем временем — ищи-свищи ветра в поле. К тому же отряд Кашарова вызволили бы.

Тимофей знал, что пехотинцы Кашарова второй день не высовывают голов из окопов. Семеновцы бросили против них эскадроны баргутов[1]. Пока что, после четырех отбитых налетов, бойцы Кашарова еще держатся. Но если баргуты снова пойдут, несдобровать отряду. Отступать ему некуда — за спиной полотно «железки», захваченной белыми, и река от половодья до краев вздувшаяся.

— Приказ понял, — коротко, по-военному сказал Тулагин, собираясь уходить.

— Понял, да не совсем, — снова устало заговорил начальник штаба. — Вся штука состоит в том, как тебе получше подобраться к станции.

Комиссар Кашаров уточнил:

— Следует к ней выйти не с нашей стороны, а с тыла. Соображаешь?

— Надо через Серебровскую, Тулагин, попробовать. — Комполка кинул к печи окурок, завернул новую цигарку. — Ты это сможешь со своими ребятами. В Серебровской, по нашим данным, гарнизона нет, но ты постарайся все же без шума пройти ее и неожиданно ударить по станции. А что дело свое ты успешно сделал, мы узнаем по пальбе. Патронов не жалейте. Назад уходить будете тайгой через Колонгу, Михайловский хутор — на Марьевскую.

Тимофей выскочил из штаба во двор, как из парной в предбанник; легкие, казалось, разорвут грудь от глубокого вдоха чистого воздуха. «Ну, курцы! И ведь выдерживают такой дымище». Он на их месте, наверное, через час окочурился бы.

Маленько отдышался, помял занывшую, еще не совсем зажившую рану в левом плече, в которое угодила в июле семеновская пуля под Тавын-Тологоем[2]. Размыслил над полученным приказом. Стало быть, до Серебровской — кружным путем — верст тридцать пять, сорок. К сумеркам, если не спеша, в самый раз приспеть можно. Хорошо бы обойти Серебровскую безлунно. Вот только округу тамошнюю надо как свои пять пальцев знать. А в сотне — ни одного серебровца. Проводника сыскать бы хорошего.

Из штаба Тулагин забежал в санитарный взвод проститься с Любушкой. Кто знает, как сложится рейд сотни во вражеском тылу. Вообще-то Тимофей везучий. Ему не впервой водить ребят на рисковое дело. Всяко, конечно, бывало, но пока и он, и его люди удачливо справлялись со всеми задачами.

Любушка встретила Тимофея встревоженным взглядом. В горячее время он редко к ней наведывался. И то, как правило, перед уходом на очередное задание. Сейчас по чрезмерно сбитой на затылок фуражке и по суженным щелкам глаз мужа она поняла безошибочно: опять куда-то собрался.

— Надолго? — вздрогнули в робком вопросе ее обветренные губы.

— Что ты, глупенькая, так с лица сменилась? — заговорил Тимофей ласково, успокоительно. — Да никуда я далеко от тебя не уеду. Мы мигом в Серебровскую и — назад.

— Боязно мне, когда ты отлучаешься. Чего-то нехорошее предчувствую.

Любушка ждала ребенка, была уже на седьмом месяце. Носила она незаметно, и только в последние дни ее стали выдавать появившаяся на лице очевидная бледность и довольно быстро добреющая фигура. Характером она не менялась, раздражительности, как это нередко бывает у беременных женщин, у нее не появилось, но по мере приближения родов ее стало беспокоить усиливающееся необъяснимое волнение за Тимофея.

При встречах с Любушкой Тимофей старался быть предупредительным, мягким, нежным. В нем жило, росло, с каждым днем становилось необыкновенно светлым и возвышенным чувство отцовства. От сознания, что его восемнадцатилетняя жена скоро будет матерью, что у них появится сын (они оба верили, родится казак), он ощутил вдруг, как пробуждается в нем какой-то новый взгляд на нынешнюю жизнь. Тимофей теперь воспринимал все происходящее вокруг с позиции будущего. Как оно сложится для него, для его семьи, для семей его товарищей? Совсем недавно думалось, что с тревогами, боями и кровью покончено. После победного штурма Красной гвардией Тавын-Тологоя семеновцы, казалось, навсегда ушли в Маньчжурию. Но вот снова каша заваривается. С запада белочехи идут, взяли Верхнеудинск, на подходе к Чите уже. И Семенов опять перешел границу, захватил пол-области. Десятки станций, сел и станиц объявлены им «свободными от Советов».

В последние дни Тимофей все чаще подумывал о том, чтобы оставить Любушку в каком-нибудь тихом поселке у добрых людей. Спокойно бы там доносила и разродилась благополучно. Однажды он высказал ей свою мысль. Так где там! И слушать не захотела: «Пусть на подводе рожу, но чтоб с тобой рядышком».

Расставаясь с женой, Тимофей, как никогда раньше, почувствовал в этот раз особенно обостренно подкатившееся к сердцу волнение.

— Ну ты, Любушка, это… не переживай тут. — С неумелой нежностью гладил он ее большой грубой рукой по русой голове, как маленькую девочку. — Я для тебя медом или пряником с изюмом, может, разживусь в Серебровской…

— Ничего не выдумывай. — Любушка прильнула к запыленному, отдающему дымом и потом Тимофееву френчу. — Целым бы вернулся.

— Вернется целым, — подошла Настя-сестрица — так ласково называли бойцы сестру милосердия черноглазую гуранку Анастасию Церенову за мягкость нрава, душевную доброту к красногвардейцам.

Она легонько отстранила от Тимофея дрожащие руки Любушки, сказала мягко: