— Слышь-ка, Улита, Трапезников казаков по тревожной поднял. Будто на тракте не спокойно. Допекают, кажись, партизаны. Гонец будто бы прискакал: ургуйцы гарнизон наш на помощь кличут.

Любушка взмолилась хозяйке:

— Помогите, тетечка Улита, в лес уйти. Поскорее бы. А то атаман вдруг заявится. Обещал ведь пожаловать с проверкой.

— Поможем. Не беспокойся, милая, — обнадежила Кондюриха. — Пущай обвиднеется малость. Алеха на покос припроводит. Там местечко какое ни есть для жилья тебе с дитяткой. В землянке печь с дровами. Как-нибудь уладишься на времечко.

Ночная изморозь на открытых свету сосновых ветвях с появлением солнца истаяла. Лишь в коридорах таежной чащобы по низам на молодой поросли лежал синеющий сумрак пушившегося инея.

Солнце гляделось ярко, но занимавшийся день веял знобкостью. Разгуливался северный ветер, грозящий первым снегом. Противно кричало летавшее над самыми верхушками деревьев воронье. В гуще елового колка зацокала белка. Хрустнул примороженный валежник под ногами сторожкой козы. И дятел: «тук-тук-тук» — гулко пробарабанил по сухому стволу и умолк.

Тулагин чутко ловил лесные звуки. Загадал: если вскоре еще раз постучит дятел — недолго ждать кого-нибудь из разведчиков.

Дятел не подвел, почти тотчас отбил свою четкую дробь: «тук-тук-тук».

Группу Ивана Ухватеева Тулагин услышал издалека. К расщелине из-за ельника вместе с конским топотом приближался шумный людской гомон.

Тимофей поспешил навстречу разведке.

Ухватеев спрыгнул с лошади, весело доложил:

— Прибыли в полном составе. Как видишь, командир, все бодрые и невредимые.

— С базара вроде едете, — укорил его Тулагин.

— Сказал-угадал, — рассмеялся Иван, — мы и в самом деле с базара. Погляди, сколь товара у нас. — Он похлопал по тюкам, мешкам, притороченным к седлам лошадей: — Ну-ка, ребята, показывай, что привезли!..

Разведчики принялись развертывать тюки, развязывать мешки, вынимать добротные дубленые шубы, полушубки, мохнатые барсучьи папахи, форменные сапоги, ичиги из бурой кожи, японские карабины, казачьи шашки, сумки с патронами, снаряжение.

— Во чего набрали на базаре, — щурил в довольной усмешке глаза Ухватеев. — И вдобавок погляди, командир, какие кони красавцы-строевики — любо-дорого! Каждый в два с лишним аршина!..

Один из бойцов держал в поводу семь заседланных жеребцов-иноходцев.

— Откуда все? — сухо спросил Тимофей.

— Не переживай, командир, народ не грабили. У белых реквизировали. Негаданно получилось. Только мы высунулись к тракту, видим: вот они, семеновцы, прямиком на нас шпарят. Нам, понятное дело, хорониться надобно. Что ж, схоронились в чащобе, где погустейше. Но за белогвардейцами наблюдения, само собой, конешно, не бросаем. Они чуток проехали и — к постоялому двору в аккурат приворачивают. Мы тогда с Акимовым, значит, поближе к тракту, это штоб лучше и за беляками, и за постоялым двором вести наблюдение. Остальным ребятам я, конешно, даю команду быть в чащобе на полном боевом. Так вот, смотрим, семеновцы во дворе с коней долой и хозяину страха нагоняют… В общем, заканителились — в избу, из избы, в ограде туда-сюда. А под конец в баньку повалили. Ну дела!.. Мы, значит, наблюдаем, сами себе рассуждаем: кони заседланные — у коновязей, сторож — один-одинешенек. Што тут делать? Ну и не удержался я, поднял ребят на «ура»… Все сделали честь по чести. Даже без единого выстрела. Я зашел прямо в баню и там, значит, как положено допрос учинил. Понятное дело, они все в растерянности… Мы, конешно, вызнали у них все, што нам надо. Во-первых, они — конный патруль на Большом тракте. Во-вторых, им за нами, стало быть, приказано следить. Вот, значит, што оно… Старший ихний сказал, мол, по наши души ихним начальством две карательные сотни отряжены и даже рота навроде япошек. И тракт теперь и все близкие к нему дороги будто плотно обложены.

В течение доклада Ухватеева Тулагин ни разу не перебил его. С особым вниманием он слушал последнюю часть рассказа разведчика. По ней он старался представить обстановку, в которой на данный момент оказался отряд. Выходило, что семеновцы и японцы взяли партизан в плотное кольцо и теперь, видимо, намертво начнут сжимать его.

Тимофей всецело ушел в себя, всесторонне обдумывая сложившуюся обстановку. Он почти не слышал последние слова доклада Ухватеева:

— А беляков мы оставили в бане запертыми, нехай себе дале парятся… А от обмундировки ихней, оружия и лошадей, понятное дело, не отказались, потому как отряд наш во всем этом нынче шибко нуждается.

Третий месяц отряд Тулагина скитался по лесам, распадкам, болотистым приречным еланям, не находя надежного места для зимовки, В окрестных поселках и станицах хозяйничали белые гарнизоны, добровольные дружины самообороны, созданные из местных зажиточных казаков, А вдали от населенных пунктов, в необжитых местах, надолго не осядешь: нет крова, нет пищи ни людям, ни лошадям.

И все же жизнь заставляла время от времени отряд заходить в отдельные селения, чтобы пополниться провизией, фуражом, обмыться, обстираться бойцам, хотя бы сутки побыть в тепле. Но заходы эти почти всегда были безрадостными. Порой они приводили к кровавым стычкам с семеновцами. Жители встречали тулагинцев настороженно, а нередко и открытой враждой. Белогвардейские гарнизоны во много превосходили партизан по штыкам и саблям, так что одолеть их и думать было нечего. Поэтому Тулагин старался не ввязываться а серьезные схватки с белыми и после каждого столкновения сразу же уводил отряд в тайгу.

К трудным скитаниям, голоду добавился холод. Среди конников, подолгу не слезавших с седел, начался ропот. Все чаще на привалах и ночлегах слышались недовольные разговоры: «Доколь по лесам шнырять?», «Морозы прижучат — не пошныряешь», «В зверье скоро оборотимся», «Загинешь ни за грош», «По домам бы тихо разойтись», «Семенов обещал прощение, если добровольно объявимся».

Подобные разговоры еще больше разлагали отряд.

В этих условиях Тулагин устраивал летучие политсобрания, где до хрипоты доказывал, что положение ни такое уж безнадежное. Он убеждал бойцов: Советская власть в Забайкалье пала временно и не сегодня завтра Лазо с Балябиным приведут из Центральной России красные полки. А пока нужно терпеливо переносить все лишения, бить заклятых врагов революции.

Боевой помощник и верный друг Тимофея Софрон Субботов во всем поддерживал Тулагина. В последние дни, видя, как нелегко приходится Тимофею, он частенько выступал на «политсобраниях» с горячими речами, которые заканчивал обычно одними и теми же словами: «Че митинговать? Дело ясно: давить контру — и баста».

После таких пламенных призывов люди, казалось, подбадривались, боевой дух отряда поднимался. Но ненадолго. Через несколько дней червь недовольства снова начинал точить конников.

К концу ноября из тридцати девяти человек у Тулагина осталось восемнадцать. Одни погибли в перестрелках с белогвардейцами или попали в плен, другие, потеряв веру в успешный исход партизанской войны, ушли в родные места.

Ночной налет на двенадцатой версте от Ургуя на семеновский конвой, гнавший арестованных на каторжные работы, крепко повысил настроение партизан. Ни один из конников не был ранен. Тулагинцы захватили у белых две телеги с мукой и мясом, другими продуктами. Среди освобожденных арестованных оказалось немало знакомых — станичников, бывших сослуживцев.

После налета Тулагин более пяти часов колесил с отрядом по тайге, путая следы. Он спешил уйти подальше от набитых дорог, найти такой укромный уголок, где можно спокойно отдохнуть и отогреться людям. Но ни зимовья, ни заимки не попалось. Пришлось разбить табор в одной из расщелин между небольшими сопками у ключа. Разожгли костры, воды вскипятили. Этим и обогрелись.

Тимофей разослал во все концы разведку. Ухватеева с четырьмя конниками — на Большой тракт, Хмарина с Пьянниковым — к Ургую, Катанаева с молодым бойцом Козлитиным — в сторону Махтолы.