Старший конвоя в напяленном на голову мешке в виде башлыка остановил лошадь, позвал караульных:

— Эгей, охрана! Кажись на свет божий, принимай арестантов.

Из-за угла сарая высунулся охранник с винтовкой. Окинув недовольным взглядом верхового, сказал лениво:

— Нужон приказ хорунжия Филигонова.

— Мы со своим приказом от атамана станицы Таежной.

— Ниче не знам. Арестованных не принимаем без приказу хорунжия Филигонова.

— Слышь, охрана, а как же нам быть? Подскажи.

— Мне по артиклу ни с кем не велено разговаривать. На часах я.

— Да ты хоть растолмачь, где квартирует ваш хорунжий?

— Их благородие квартируют в избе с двумя петухами на коньке крыши.

— А изба далеко-то?

Но часовой уже спрятался за угол сарая.

— Дубина осиновая! — выругался старший конвоя. — Поди узрей по такому сеногною, где она та крыша да конек с петухами.

Но искать избу с двумя петухами ему не пришлось. Из поселковой улицы вывернулся длинноногий хорунжий в расстегнутом мундире, в лихо сбитой на затылок высокой фуражке с желтым околышем. Он размашисто шел по лужам, изредка шибаясь из стороны в сторону: не иначе, изрядно подвыпивший. За ним еле поспевали кряжистый казак с нашивками старшего урядника на трафаретах и два рядовых белогвардейца.

— Доклад! Доклад по всей форме! Что за народ?! — еще издали гортанно потребовал хорунжий.

Старший конвоя соскочил с коня, подтянулся, приложил руку к голове в мешке, громко прокричал:

— Так что докладываю, господин хорунжий, о пригнании девятнадцати арестованных из станицы Таежной.

Хорунжий остановился в шагах трех от конвоя, застегнул мундир на все пуговицы, принял грозный вид.

— Чин? — спросил резко.

— Приказный, — испуганно выпалил старший конвоя. — Казак Таежной станицы поселка Голубицы Савелий Булыгин!

— Как стоишь, приказный, перед начальником гарнизона?! Что на башку натянул?

— Виноват, ваше благородие, — поспешно сдернул приказный с головы мешок.

— От службы отвыкли. Рассупонились!

— Так точно, ваше благородие, господин хорунжий!

— Смотри мне! Я быстро приведу в норму.

Довольный тем, что нагнал страху на старшего конвоя, Филигонов приблизился к приказному, обдавая его крепким хмельным духом, смягчился:

— Ладно, по первому случаю прощаю твою неотесанность. — Он развернулся к сгрудившимся в кучу, дрожащим от холода людям: — Из Таежной? Это сколько ж топали? День, два?

— Двое суток гнали, ваше благородие, — оживился приказный. — С передыхом, стало быть, с ночевкой.

— Та-а-ак, — сощурился хорунжий, оглядывая пригнанных. И снова, повысив тон, проговорил: — Та-ак, докладывай, кого вы тут понаарестовывали.

Старший конвоя опять вытянулся:

— Докладываю, ваше благородие, арестанты — одни краснюки и большевицкие агитаторы. До этапа на месте мы всех пересортировали: отъявленных — в расход пустили, а этих, стало быть, в ваше распоряжение доставили.

— А бабы, что за птицы? — заинтересовался Филигонов стоявшими чуть в стороне от остальных двумя молодыми женщинами.

— Докладываю про баб, ваше благородие, господин хорунжий. Одна, што на вас зенки вострит, нашенская, из Голубиц — Настасья Церенова — натуральная красная. Полгода состояла шлюхой при войске Лазо…

— Узкоглазая? Из бурят? — переспросил Филигонов.

— Наполовину из бурят, наполовину из русских. Отца ее угораздило быть узкоглазым. Я как облупленного его знал, помер он года два назад. А мать нашенская, натуральная русская.

— У-ум-да, — неясно с каким смыслом промычал хорунжий.

— Другая, брюхастая, не из тутошних. Как бы сказать, городская, — продолжал старший конвоя. — Говорят, из-под Читы. Видать, такая же красная потаскуха, как и Настасья. Вона какую пузень нажила от большевиков. Она по фамилии… — Приказный вытащил из-за пазухи бумажку, прикрыл рукой от дождя, прочитал: — Шукшеева Любовь Матвеевна.

— Как-как? Шукшеева? — Филигонов шагнул к женщинам.

Любушка еле стояла на ногах. Не придерживай ее Настя-сестрица, она давно свалилась бы на мокрый песок.

— Шукшеева… — повторил Филигонов, пристально всматриваясь в черты лица Любушки.

— Шукшеева она, господин хорунжий. Точно Шукшеева, — ответила за Любушку Анастасия. — И не красная, а купеческая. Насчет того бумага у нее была, да забрали ее при аресте. Это Булыгин подтвердить может.

— Была-а… — растерянно проронил приказный.

— Бог ты мой! Уж не Елизара Лукьяныча родственница?! Что-то знакомо мне в ее обличье.

— Родственница, верно родственница, — ухватилась за слова хорунжего Настя-сестрица.

— Так она должна знать меня, — подозрительно смотрел Филигонов на Любушку. — Я когда-то часто бывал в доме Шукшеевых. Не припоминаете?

Любушка с трудом подняла глаза на хорунжего и, почти не останавливая их на нем, опустила. Филигонов расценил ее молчаливый взгляд как ответ: «Не припоминаю».

Но Любушка вспомнила его.

В шукшеевском доме гости были не редкость. Чаще их привозил или приводил в субботу, воскресенье сам Елизар Лукьянович. Но случались и нежданные. Так было и в тот раз.

Под вечер, в будний день, к Шукшеевым подкатили дроги. С них слезли офицер с золотыми погонами и несуразный, длинный парень, одетый в форменные казачьи штаны с лампасами и защитную рубаху под ремень.

Всякие люди перебывали у Шукшеевых, но военных Любушка видела впервые.

Елизар Лукьянович как был по-домашнему — в цветной сарпинковой рубахе, широких шароварах, без сапог, так и выскочил встречать приехавших.

— Роман Игнатьевич, какими ветрами? Заходите! Просим! Дорогим гостем будете, — рассыпался Шукшеев. — Я тут случаем взглянул в окно — вижу дрожки и не пойму, кто бы это? Потом признал вас и, не переодеваясь, уж простите за наряд, встретить выбежал… А молодец-то чей? Вам, пожалуй, своих рано еще таких.

Офицер Роман Игнатьевич заговорил негромко, слегка гнусавя:

— Это сестры Устиньи и покойного зятя Корнея сын. Разрешите представить — Авдей Корнеевич! В прошлом году он с отличием закончил пятиклассную школу.

— Справный казак!.. Что же мы стоим? Проходите, милости прошу!

Палагея и Любушкина мать мигом накрыли стол. Елизар Лукьянович радушно пригласил гостей к хлебу-соли. Вместе со взрослыми сел и парень. Вел он себя с мужчинами, как равный с равными, но в разговоры офицера с Шукшеевым не встревал.

Любушке очень хотелось поближе рассмотреть приезжих, особенно военного с золотыми погонами. Но мать не разрешила ей появляться в вале. Она все-таки прошмыгнула на верхи и спряталась за дверным занавесом. Оттуда было удобно наблюдать за всем, что происходило в гостиной.

Офицер был невысокого роста, зато крутоплечий, мужественный. Мундир на нем сидел словно влитой. Вот только лицо его показалось Любушке неприятным. Оно было широкое, скуластое и почти сплошь в угрях. В больших, навыкате, горячих, как огонь, глазах играли жутковатые отблески. Говорил он тихо, в нос, изредка запинаясь, будто давился чем-то. В этих случаях тонкогубый рот его судорожно дергался.

Молодой казак почти ничем не походил на своего военного дядю. Рослый, худотелый, хлипкий. Сухощавое, малокровное лицо. И бесцветные, точно поблекшие пуговицы на замызганной Палагеиной кофте, маленькие глаза. Единственное, чем он схож с дядюшкой, — это чубом: оба были чернявыми, густоволосыми. Правда, у офицера на макушке явно проглядывала лысина, а у молодого казака на голове вздымался густой темный сноп.

— Что-то давненько мы с вами, Елизар Лукьянович, коммерческими делами не балуемся, — повел за столом разговор офицер.

— Вы правы, давненько не балуемся, — в тон ему ответил Шукшеев.

— У меня ведь служба. Почти не оставляет она мне личного времени.

— Да, служба у вас наипервее всего. Что тут поделать!

— И все же, когда зять Корней был жив, — продолжал офицер Роман Игнатьевич, — кое-что провернуть удавалось.

— Помню, как же. Корней Петрович добрую хватку имел.