Последние два сообщения в Софроновой записке казались Тимофею невероятными. «Россказни, болтовня все это», — убеждал он себя. Тулагин не допускал даже мысли, чтобы банды Семенова захватили почти все Забайкалье, чтобы командование фронта, и тем более Фрол Емельянович Балябин, отдало приказ о роспуске полков. Дешевую брехню распустили белые, не иначе. Чтобы казаков с толку сбить…

Чернозеров собрался пойти в лес нарубить жердей для ремонта изгороди. Тимофей составил ему компанию.

— Гляди, паря, умаешься, — усомнился старик.

— Ничего. Как-нибудь.

Тулагин хотел развеяться и проверить свои силы. Сколько ему еще сидеть на заимке? Надо действовать. Он вполне выздоровел, рана в боку затянулась, нос и губы зажили. Пора уже в седло. Вот только лошади нет. Есаулова жеребца бы. Жаль, что забрали его семеновцы.

Тулагин и Чернозеров поднялись по склону сопки к густолесью, нарубили жердей и вышли на чуть заметную таежную стежку. Тимофею она показалась знакомой. А когда он увидел неподалеку от тропки лиственницу, расколотую надвое, окончательно вспомнил, что две недели назад он проезжал здесь на кормиловском жеребце.

— Молоньей, однако, ее, родимую, размахнуло, — кивнул на лиственницу Чернозеров. — Во кака сила у матушки-природы!

— Почему именно молнией? — спросил рассеянно Тимофей.

— А чем же, как не ей?

— Может, снарядом.

— Откуда тута снаряду взяться. Да и снарядом разве ж так.

Чернозеров свернул с тропки, остановился возле лиственницы, по-хозяйски обследовал корявый ствол, прощупал его расколы захватистыми, словно вилы, длиннопалыми руками, заключил:

— Молоньей, однако. Чисто, без стесов.

Старик приставил к расколотой лиственнице связку жердей, нагнулся к корневищу, смахнул ладонью землю и примостился на отдых.

Исходили они с Тимофеем уже прилично, и Чернозеров, щадя Тулагина, предложил:

— Садись и ты, однако. Вона сколь топаем. До заимки далече. Ты себя покуда не больно-то должон перегружать.

Тимофея качала усталость. Отяжелели ноги. Но он не присел.

— Я про жизню хочу сказать, — опять заговорил Чернозеров. — Война нынешняя жизни людей, как молонья эту лиственницу, надвое расколола. Сынов от отцов отколола, мужей от баб, детей от матерей… Вона и ты тута в мученье. И хто знат, што дале.

Тимофей, облокотившись о ствол дерева, молча смотрел на заимку.

— Ты, паря, соображай сам себе, как и што дале. А я скажу свое, — не обращая внимания на Тулагина, продолжал старик. — Тебе зараз некуда подаваться. Белые везде. Дык у них си-и-ила… Надобно переждать покуда. До зимы али весны… На заимке жить можно. Семеновцы суды редко заглядывают. Да и схорониться есть и где. Жить можно… Печь, дрова, еды хватат.

Тимофей плохо слушал Чернозерова. Он отвлеченно смотрел на заимку, расположившуюся в конце широкой клиновидной елани, между болотным лугом и небольшим озером. Елань с трех сторон обступали пологие лесистые сопки. А четвертая сторона, сравнительно ровная, покрытая высокими травами, зарослями дикой яблони, ерника, колками молодых березок, уходила на запад, размывалась а дальней дымке горизонта.

Вот так же и мысли Тимофея удалялись сейчас от заимки, от Чернозерова, от его рассуждений туда, на запад, где, по предположениям Тулагина, должен теперь находиться революционный кавалерийский полк, а а полку — его Любушка. Что с ней, как она там? Жива ли, здорова? Наверное, извелась в неведении о нем, Тимофее…

На него опять нахлынули воспоминания.

Тимофей увез Любушку из шукшеевского дома сначала на один из дальних полустанков, где разжился легкими розвальнями и упряжкой для Каурого. С полустанка они отправились в путешествие по зимним лесным дорогам на юг, через Дровяную, Могойтуй до станицы Таежной. Там и застала их весть о том, что власть в Чите перешла к большевикам.

Отец Софрона Субботова принял Тулагина с молодой женой настороженно.

— Оставил службу? Та-ак, м-да… — Он смерил Тимофея недоверчивым взглядом. — Время теперь — не поймешь какое, — заговорил, рассуждая сам с собой. — Царя нет. Бога забыли. Получается, одна революция… Нет настоящей власти, нет никакого порядка… Люди, што тараканы, в разные стороны разбегаются. А хто, где их ждет?

— Не переживайте, — сказал Тимофей Субботову-старшему, — мы ненадолго к вам. Завтра до своих краев подадимся.

— Мне што, живите. Я про время говорю нынешнее. Неразбериха… Как хочь Софрон там? Может, тоже уже отслужился? Может, к дому вскорости прибьется?

— Теперь вполне можно ждать, — уверил Тулагин.

Переночевав, Тимофей с Любушкой решили уехать от Субботовых. И тут — Софрон во двор. Как нарочно подгадал.

— Вы куда? И не думайте. Я — на порог, а вы — с порога. Не годится так, — задержал он их. — Поживете у нас маленько, потом видно будет, когда и куда вам ехать.

— Мы восвояси, в Селькинскую, хотим махнуть, — пытался сбить неловкость Тимофей. — Долго гостевать у вас нам тоже не с руки.

С приездом сына старый Субботов изменился до неузнаваемости. Улыбка с лица не сходила. По-другому о времени нынешнем заговорил. Это Софрон «перевоспитал» его…

Софрон рассказал Тулагину, что офицеры полка, в том числе и командир, полковник Комаровский, сразу же с приходом в город второго Читинского полка были арестованы, а рядовым казакам новая власть — Комитет советских организаций — разрешила разъехаться по домам.

— А помнишь, Тимоха, железнодорожника-бунтовщика, которого мы с тобой отпустили. Так нынче он в комиссарах значится. Приходил к нам в полк, с речью выступал, потом в казармах по душам с казаками разговаривал… О тебе справлялся: што да как с тобой? Говорил, разыщет тебя. А што, гляди и отблагодарит за спасение… Башкастый, видать. Как же его фамилия? Фу-ты! Запамятовал: Афонин, Агафонин или Аграфенников?..

Восвояси, в станицу Селькинскую, Тимофею с Любушкой уехать не удалось. Ехать, собственно, было не к кому. Отец умер в четырнадцатом году, мать еще раньше — в одиннадцатом. Из родства тулагинского в Селькинской жила лишь двоюродная тетка. Повидаться с ней надо бы, но события развернулись так, что поездку пришлось отложить. Перешедший границу в конце января атаман Семенов с четырехтысячным особым маньчжурским отрядом захватил значительную территорию юга Забайкалья и в конце февраля уже приблизился к Таежной.

В станицу прибыли посланцы Лазо, казаки-агитаторы из первого Аргунского казачьего полка, выступившего вместе с двумя сотнями читинских красногвардейцев-рабочих против семеновцев. Тимофей и Софрон примкнули к аргунцам. Любушка осталась в доме Субботовых…

Первый бой в рядах бойцов Красной гвардии против Семенова Тимофей и Софрон приняли под Даурией. А сколько еще им пришлось драться с белыми — под Агой, Оловянной, Борзей, Мациевской… Особенно трудными были бои в середине июля на подступах к Тавын-Тологою. За личную храбрость и умелое командование сотней (Тулагин к тому времени был избран сотником), проявленные при штурме пятиглавой сопки, Лазо от имени военно-революционного штаба Забайкалья вручил Тимофею почетное оружие — револьвер системы Смита — Вессона с выгравированной надписью…

А Любушка все жила у родителей Субботова. Жила в тревожном ожидании вестей о Тимофее.

Встретились они лишь в конце июля, когда последние остатки семеновских банд были выбиты с забайкальской земли. Командир полка разрешил Тулагину съездить за женой. Тимофей пристроил ее в санитарный взвод. Теперь они были вместе. Но ненадолго. Судьба снова разлучила их.

Сегодня этой разлуке шел пятнадцатый день.

Чернозеров кряхтя поднялся, проговорил:

— Отдохнули, однако… — Он осекся, указал рукой в сторону заимки. — Верховые? Прямиком, кажись, до нас.

Тулагин увидел спускавшихся в елань с восточного склона сопок конников. Человек тридцать. Это были его ребята. Собрал-таки Субботов до взвода бойцов. Молодчина, Софрон!

Не чувствуя под собой ног, Тимофей побежал к заимке. Конники уже спешились, расседлывали лошадей. Вон Хмарин, могучий, немного неуклюжий, враскачку направился к колодцу. А это самый маленький боец сотни, казак Каргинской станицы Пляскин, шустрый, вечно в движении, колобком покатился в избу. Степенный Глинов, разнуздав чалую кобылу, присел на корточки. Видимо, цигарку закручивает.