— Я уже отошел. Ремни вот только лопаются. Болючие, проклятые. Не дают покоя. Но ничего, терпимо.

— Куда махнешь-то? Домой нельзя — туда первым делом хватятся.

— Белый свет велик…

— Каурого твоего я приглядывал. Не схудал, справный. Застоялся, конечно, маленько.

— Мне одежду бы и овса для Каурого с ведро на первый случай. Я б прямо сейчас махнул. К утру в Могзоне был бы.

— Это все можно, конечно. Но я за хворость твою побаиваюсь.

— То ничего… Терпимо.

— Тогда так давай сделаем, — заговорщически подмигнул Субботов. — Вечером я в окошко тебе знак подам. И одежку, какую надо, раздобуду. Каурого подготовлю. В общем, жди знака.

Заполночь Софрон появился у окна глухой стены лазарета. Он передал Тимофею тулуп, валенки, заячью папаху.

…Моргающее холодными звездами небо обещало трескучий мороз. И все-таки со второй половины февраля ночи уже не так студили землю, как раньше. Повертывало к теплу.

Несмотря на ночную поздность, в расположений полка было оживленно. На конном дворе все время сновали казаки: одни уезжали в наряды, другие возвращались с дежурства. Чуть в стороне от конюшен искрил костер, возле которого грелись несколько человек.

Тимофей вылез через окно на улицу, прикрыл за собой ставни, торопливо направился к хоздвору. Проходя мимо костра, услышал реплику в свой адрес:

— Проспал, видать, под бочком у любовницы.

Кто-то смачно вздохнул:

— Я б зараз тоже не прочь погреться с милашкой.

Софрон поджидал Тулагина за углом конюшни с заседланным Каурым.

— Через общие ворота езжай, — предупредил он Тимофея. — Только что патрульные выехали. Сойдешь за отставшего. Дежурный, думаю, не остановит. — Субботов обнял дружка. — Прощай, Тимоха… Я погляжу тут, а то и сам, может, дам тягу. Третий год ведь дома не был… Ты, если што, можешь к нам в Таежную. Скажешь обо мне, отец примет…

В Могзон въехать днем Тимофей не отважился. Светлое время перекоротал в заброшенном зимовье, а вечером, когда сгустились сумерки, отправился на станцию.

В угловое окошко низов шукшеевского дома он постучался глубокой ночью. Любушка спала, но на голос Тимофея отозвалась скоро. Открыла дверь каморки, не зажигая лампы. Тимофей с порога притянул ее к себе, теплую, пахнущую постелью, поцеловал сначала в щеку, потом в губы. Любушка не оттолкнула его, только стыдливо зарылась лицом в заиндевелый отворот тулагинского полушубка, шепнула, впервые обращаясь на «ты»:

— Морозный ты и колючий, как ежик.

От этих слов у Тимофея точно разлилось в сердце что-то горячее, приятно взбудоражившее всю его душу.

— Я за тобой приехал, — сказал он, крепко обнимая Любушку. — Хочу, чтоб женой ты мне стала.

…Переговорив и перемечтав на многие дни и месяцы наперед, они уснули на узкой Любушкиной кровати перед вторыми петухами.

Сон это или явь? Тулагина по-прежнему кто-то настойчиво тряс за плечо и негромко звал:

— Тулагин. Тимоха…

Лица проявлялись в сознании постепенно. Сначала контуры: одно — белое, круглое, как луна, другое — темное. Затем обозначились отдельные черты. На белом, круглом Тимофей отметил приплюснутый нос, большие серые глаза, две глубокие, как борозды, складки на скошенном лбу. На темном — под орлиным носом подкова смоляных усов, над прищуренными глазами тоже, как и усы, смоляные брови, сросшиеся у переносицы. Софрон?!

Точно, это был Субботов.

— Очнулся наконец, — обрадовался Софрон. — Хватит валяться, вставать уже надобно.

Он осторожно стал поднимать Тулагина. Тимофей был очень слаб, но с помощью Субботова все же сел в постели, огляделся. Комната не комната, амбар или зимовье. Стены срублены из бревен, необмазанные. Стол — широкая плаха — стоял на грубо тесанных половицах двумя ножками, другую пару ножек заменял чурбак лиственницы. У стен длинные полки со всякой утварью. Рядом с печкой кровать в виде нар, застланная толстым потником.

— Где я? — разжал губы Тулагин.

Софрон поспешил с ответом:

— На заимке Чернозерова. Помнишь, бородатый старик нас ночью выводил из Серебровской? Так вот он и есть, Илья Иванович Чернозеров, хозяин этой заимки. А это невестка его — Варвара.

— Ишь ты, подал голос. Ожил, стало быть, — заговорила каким-то странным певучим голосом Варвара, светловолосая, сероглазая, круглолицая молодуха. — А каким был, когда папаня в болотине нашел тебя, страшно глянуть. Мертвяк мертвяком. Совсем плох. Ранение ведь в боку навылет. Но внутренности кабыть не шибко задеты. Так все одно, кровью же начисто истек. Думали, ни за што не выживешь. Ан, нет — выдюжил, оклемался вот…

Тимофей сидел на приставленных к пристенку двух скамьях, застеленных разнотряпьем и старым ергачом, облезлой шерстью наверх. Он был облачен в широкую холщовую рубаху: его одежда, выстиранная и заштопанная, висела на бечевке, натянутой между печью и дверным косяком.

— Ребята как? — опять задвигал губами Тулагин.

— Рассеялись поначалу. А сейчас собираются помаленьку. Многих, конечно, недосчитаемся.

Долго сидеть Тимофею было еще трудно: усталость ломала его, валила на бок. Субботов придержал его. Варвара спохватилась:

— Подкрепиться тебе надо. Почитай, целую неделю только молоком да медом подкармливали. Теперь, слава богу, можно похлебать и лапшички горяченькой.

Тимофей снова спросил Софрона:

— А с Моториным что?

Тот помедлил с ответом:

— С Моториным?..

— Говори как есть. Ничего не скрывай.

— Зарубили его семеновцы. Вот што с Моториным.

— Как это случилось?

— Раненый он был. Ребята вынесли его со станции. К утру до Серебровской пробились. Сунулись туда, а там — белые. Особый эскадрон есаула Кормилова. Ну и ввязли… Немногим удалось спастись. Даже сдавшихся в плен погубили семеновцы. Не пощадили и тяжело раненного Моторина.

Дальше Субботов рассказал о своих мытарствах.

Из огненного четырехугольника он вырвался последним с пятью бойцами. Софрон повел их не на хребет, с которого они атаковали станцию, а вдоль железнодорожного полотна. У разъезда свернули в лес, к поселку Холодный. В Холодном разузнали, какой дорогой лучше всего проехать на Колонгу. Оказалось, прямого пути туда из Холодного нет. Нужно возвращаться назад через Серебровскую. Пришлось день провести в тайге, так как с восходом солнца в Холодный заявились семеновцы.

Ночью вшестером они двинулись в Серебровскую. При подъезде к ней наткнулись на засаду. Потеряли двух человек, снова ушли в тайгу.

На вторую ночь опять решили приблизиться к станице. Изрядно покружив огородами, пробрались во двор Чернозерова. Всех мучил голод, а Софрона еще и незнание обстановки в округе.

К счастью, бородатый проводник был дома. Впустив Субботова с бойцами в избу, он растревожился:

— Откуда взялись вы?! Зверю в пасть прикатили… Похватают вас тута. Порубают, однако, как энтих…

От старика Софрон узнал, что после ночного налета на станцию в Серебровскую прискакал эскадрон белоказаков во главе с лютым есаулом. Семеновцы поймали несколько конников, одних постреляли, других порубили. А самый главный — красный сотник — вырвался от белых, тяжело ранив есаула.

И еще сообщил Чернозеров, что семеновцы нынче перекрыли все дороги и тропы, повсюду подкарауливают и ищут красногвардейцев, и особенно их командира. Так что пока нужно забиться в тайгу и переждать некоторое время. Старик посоветовал воспользоваться для этого охотничьим зимовьем у Лосиного ключа. Место там спокойное, нетоптанное: неделю-другую вполне можно отсидеться.

Подкрепившись у Чернозерова и запасшись провизией, Субботов с тремя бойцами отправился на Лосиный ключ. Старик подробно растолковал, как туда проехать. Пообещал через сутки наведаться.

Выбрались из станицы, когда взошла луна. В тайге посветлело. Но в малознакомой местности поблудить немного все же пришлось. Покрутив верст десять меж сопок, ручеек, как и объяснил старик, привел Субботова и его спутников нехоженым распадком к замшелому зимовью.