Я не кролик, и поэтому меня одолевает навязчивое желание вылезти из кроватки, к тому же там внизу – игрушки, которые меня ждут. Я сбрасываю одеяло, луч скользит по моей руке к плечу, точно чьи-то нежные тёплые пальцы.

Подёргав туда-сюда сетку, я наконец-то сдёргиваю её с одного из невидимых крючков и ужом вылезаю наружу сквозь образовавшуюся щель. Свобода!

Однако шуметь не стоит. Брата я, конечно, не разбужу, он, должно быть, не так давно и уснул, но родителям не обязательно сразу знать, что я проснулась: можно спокойно поиграть, прежде чем придут нас будить.

Игрушки все, как их вчера посадили, сидят на деревянных стульчиках за столом: Петрушка – в разноцветном балахоне, он совсем новый, с пластмассовой жёсткой головой, которой он всё время норовит удариться об пол, если его подбрасывать. Прежний мне нравился больше, он весь был тряпочный и мягкий, уютный такой и не дрался. А этот всё время бодается. Вот кукла Наташа, волосы у неё светлые и заплетены в косички как у меня, мама сшила ей платье из лоскутов, и теперь Наташа очень нарядная. Рядом с ней негритёнок Том – это имя из какой-то книжки. Он в ярко-жёлтом, ему идёт всё яркое, и для него сшили необычный костюм из маминой пижамы. Рядом с Томом – пупс Додо, пластмассовый и гладкий, он мне очень нравится, его можно заворачивать в лоскуты и купать, он ещё совсем маленький. Почему его так зовут, я точно не знаю, но все куклы приходят уже со своими именами, так же как и люди. Лишь одной самой красивой кукле я дала имя сама. Её прислали мне из Ленинграда большой посылкой ко дню рождения. Прислала моя двоюродная бабушка Лёля – и кукла тут же стала Лёлей. Она самая большая, умеет закрывать серо-синие глаза и говорить «ма-ма», и потому, наверное, у неё своё отдельное место. Для других кукол мама шьёт наряды, а у Лёли своё бело-голубое платье с бантом, на ножках носочки и баретки, она немка и гордячка, и такая нарядная, что с ней почему-то не хочется играть.

Раз утро, то пора завтракать, и я накрываю для кукол стол к завтраку, достаю кукольную посуду из кукольного буфета – маленькие тарелочки с синей яхтой посередине, чашечки, чайник и молочник. Теперь они могут завтракать, а я порисую. Я не особенно люблю играть с куклами, но мама говорит, что девочка должна играть в дочки-матери и уметь шить куклам одежду, а не гонять по улице, поэтому я с ними играю, но рисовать мне нравится намного больше.

Мне нравится рисовать берёзы, на которых распускаются цветы, – это очень красиво, хотя нравится только мне, да ещё Вовке Сухову. Взрослым совсем не нравится – ни воспитательнице Анне Чеславне, ни моим родителям, а брат говорит, что я художник от слова «худо», потому что рисую то, чего в природе нет. Но я же нарисовала – значит, есть. Мне так хочется быть художником! Я даже книжки раскрашиваю, чтобы они красивее были, а то всё одни буковки. Вчера меня за это отругали, но я же знаю, их больше никто не раскрасит, что ж, им так серыми и оставаться?!

Я неловко дёргаю карандаш, и большущая коробка с разноцветными карандашами с грохотом падает на пол. Брат приоткрывает один глаз, просыпаться ему не хочется, видит меня и опять засыпает. Привлечённый шумом, в комнату заглядывает папа. Наверное, он подумал, что я выпала из кровати. Я сижу на полу на большой плоской подушке, набитой конским волосом и вышитой крестиком. Если смотреть близко-близко, то видно только крестик – один, другой, третий, все разного цвета, а рисунка нет. Но если встать и посмотреть на подушку сверху, то крестиков совсем не видно, зато видно оранжевые цветы. Иногда из подушки можно выдернуть чёрный упругий, как проволока, волос – наверное, это он конский, но откуда их столько набралось, непонятно. Мои волосы мама собирает, когда они остаются на расчёске, но ими подушку не набьёшь. Вот интересно: почему у лошади конский волос, а у коня тогда чей, лошадиный, что ли? И зачем они поменялись. Надо спросить папу.

Подушку подарили, когда я родилась, теперь мне пять лет, недавно был день рождения, и приходил Вовка Сухов. В садике нас дразнят «тили-тили-тесто, жених и невеста». Думают, наверно, что это обидно.

Мы с Вовкой приятели, он во всё верит, что ему ни скажу. И рисунки ему мои нравятся. А ещё мы с ним делаем птичек из пластилина. В садике цветных карандашей много, и всё больше поломанные, их всё время точат, а стерженьки разноцветные вместо пёрышек – очень даже красиво. Птички прямо настоящие получаются.

Вовка ко мне на день рождения приходил и чашку голубую с белым блюдцем подарил, на блюдце тоже голубая каёмочка. Я из неё теперь чай пью. Мой брат говорит, что Вовка, когда вырастет, вертолётчиком станет, потому что у него уши оттопырены, точно пропеллеры у вертолёта. Я Вовку спрашивала, правда ли он вертолётчиком хочет быть, да он не знает. А я знаю: буду художником.

Я делаю последние короткие вертикальные штрихи зелёным карандашом, означающие траву, и разбрасываю по ней снежинки цветов. Ну вот картина уже готова: маленький жёлтый домик с одним окошком на зелёной поляне, большая белая берёза в чёрную крапинку, вся покрытая розами, точно розовый куст, и солнышко наверху в веснушках. Солнышко раскрасило мой нос, так что каждую весну я ото всех только и слышу: «Какие конопушки! Это тебя солнышко любит!» Я его тоже люблю, пусть теперь с веснушками будет. Очень красиво!

Солнце уже заполнило своим светом, пройдя сквозь шёлковые занавеси, как вода сквозь сито, всю комнату, добралось до кукольного стола и до моего рисунка, тут же оживив всё, что я нарисовала.

«Чтобы стать счастливым, надо радоваться тому, что имеешь» – слова оптинского старца Амвросия просты и точны, как у ребёнка, который всегда видит суть. Не оттого ли дети так часто счастливы, что у них нет промежуточных состояний и всё делится на «да» и «нет», «плохое» и «хорошее». Для них день не является монолитом – начался утром, закончился вечером, нет, он разбит на множество логически завершённых временны́х отрезков, каждый из которых уже равен по своей эмоциональной насыщенности целому взрослому дню, как это раннее весеннее утро, как путь в детский сад – никогда не повторяющийся, точно вода, в которую не войти дважды, как встреча с родителями вечером, которая всегда праздник и всегда чудо, как тень, с которой каждый раз надо знакомиться заново, заново её приманивать и приручать, и так без конца. Жаль, что мы, вырастая, забываем, как просто быть счастливыми.

Сиренька и Старый Баркас жили здесь давно и были знакомы уже много лет. А вот Сырок появился совсем недавно и очень удивился, что уже существуют и Сиренька, и Старый Баркас и ему не придётся их придумывать.

Старый Баркас лежал на песчаном берегу, поскрипывал всеми своими снастями, охал при каждом порыве ветра и ждал, когда же его наконец спустят на воду. Ещё осенью рыбаки вытащили его из моря на прибрежный песок, и всю долгую сырую зиму он провёл на берегу, как никому не нужная старая галоша. Его обшивка под ветром и дождём сильно обтрепалась, доски на палубе разошлись, краска местами облупилась – он явно нуждался в починке и обновлении, но самое, конечно, главное, что знал только он, так это то, что он нуждался в любви и участии. Время шло, уже наступил апрель, море из серого и мрачного стало волнующе голубым, а Старый Баркас всё ещё не спустили на воду. Только чайки, которых он мог видеть с берега то припадающими к волне, то взмывающими высоко с восходящим потоком воздуха, прилетали к нему порой по старой памяти. Они по-свойски садились на капитанскую рубку или флагшток, а чаще важно расхаживали по палубе, делясь с ним последними птичьими новостями, неожиданно поднимали гвалт и шум, не сойдясь во мнении о важности какого-то события, и, рассорившись, улетали. А Старый Баркас опять оставался один, он всё ждал и ждал, когда же о нём вспомнят.

Сиренька была небольшим изящным кустом сирени, каждый лист которого своей формой повторял настоящее человеческое сердце. Эти листья, плотные и блестящие, никогда не желтели, но осенью, уже с заморозками, вдруг разом все опадали, словно не могли перенести холодного равнодушия к себе. Однако уже в апреле, при первом проявлении тепла, когда солнце ласково касалось её обнажённых веток, на них вновь, точно по волшебству, появляются маленькие зелёные сердца, среди которых неожиданно радостно вспыхивали то лиловым, то ярко-белым цветом кисти соцветий, сплошь состоящие из маленьких четырёхлепестковых цветков. Сирень оживала, и в буйстве её цветения вдруг начинало казаться, что она кипит, наполняя всё кругом горьковатым пьянящим ароматом, заглушавшим даже запах самого́ моря.