– А это откуда?

Дед взял коня, с удивлением разглядывая грубо выточенную деревянную фигурку.

– Кажется, это из отцовских шахмат? – произнёс он, глядя на потупившегося Вовку, тот кивнул. – А мой где?

– Не знаю, – стушевался мальчик и вдруг добавил: – «Пал смертью храбрых».

– Что-что? – дед подался вперёд. – Сломал, что ли?

– Нет, я не ломал, просто они сражались, ну и конь пропал. Я же тебе солдатика принёс.

Дед взял солдатика, покрутил в руках и поставил на стол.

– Не жалко? – спросил, внимательно глядя на внука.

Вовка закусил губу, солдатика ему было ужасно жалко, но признаваться в этом не хотелось, ко всему прочему, он боялся расплакаться.

Дед, вероятно, всё понял и вдруг улыбнулся.

– Значит, говоришь, баталия была, и конь со всадником пропал?

Вовка кивнул, всё ещё не решаясь взглянуть на деда. Ему было стыдно, он знал, что шахматы дед любил и берёг.

– Ну что же ты за командир, когда своих солдат не бережёшь?! Может быть, он в плен попал или заблудился на незнакомой местности, надо срочно организовать экспедицию по поиску пропавшего.

– Я искал, – робко произнёс внук, – под диван лазил…

– Не там, верно, искал, идём.

Дед решительной походкой направился в гостиную.

– Объявляется тревога, – громко произнёс он, привлекая внимание всех присутствующих, – пропал чёрный всадник, возможно, захвачен в плен или заблудился, организуем компанию по его поиску.

– У нас тоже пропал шахматный конь, – отозвался из кресла отец.

– Ваш уже найден, – дед протянул ему деревянную фигурку, – теперь ищем моего.

Вовка побежал в кухню, принёс веник и швабру, и все занялись поиском. Через несколько минут шахматный конь был найден под буфетом, запылившийся, в обрывках паутины, но совершенно целёхонький. Экспедиция по спасению окончилась удачно.

Владимир Андреевич ещё раз взглянул на оловянного солдатика:

– Надо же, значит, дед сохранил его подарок, а он-то совершенно о нём забыл.

– Однако где же всё-таки шахматы?

Владимир Андреевич встал, подошёл к комоду, выдвинул первый попавшийся ящик…

– Ну что же я в самом деле, если бы дед хотел, сам бы давно уже отдал мне шахматы, вероятно, кому-то они были нужнее.

Он улыбнулся и потрогал карман пиджака, в который положил оловянного солдатика.

– Кажется, я нашёл что-то более ценное, и это уж точно дед хотел мне вернуть.

– Знаешь, наш шкаф простудился! – сообщила Стеша нарочито озабоченным голосом.

– Какой шкаф? – не поняла я.

– Ну как-какой, наш! Большой, с цветными стёклышками!

– И что с ним? – недоумевала я, стараясь вспомнить тот шкаф, о котором шла речь, к вещам привыкаешь и постепенно перестаёшь их замечать.

Между тем Стеша не отставала:

– Он простудился и теперь кашляет, когда открываешь дверку. Кх-кх-кх – вот так, – продемонстрировала она, чтобы я не сомневалась.

– Может быть, петли проржавели, смазать надо, – предположила я, как всякий здравомыслящий человек, предлагая простейшее решение.

– Нет, петли – это не то, он точно простудился, и его надо лечить, а то совсем разболеется и умереть может!

Информация о том, что шкаф может умереть, меня удивила, и я попыталась умерить детскую фантазию.

– Шкаф может сломаться, он вещь, а умирают только люди и животные.

Стеша посмотрела на меня с недоверием, в её взгляде ясней ясного читалось: «Как же так, взрослый человек, а простых вещей не понимаешь?»

Я смутилась, хотя и не вполне понимая, почему именно, просто не хотелось вот так, наскоком менять детское представление об окружающем мире. Живой этот шкаф или неживой, для меня никакого значения не имеет, а для неё совсем наоборот. Хорошо, пусть так, вырастет и забудет об этих фантазиях, а пока надо как-то помягче её к этому подвести. Я и сама фантазёрка, но со шкафом – это перебор.

– Как же он мог простудиться, он в комнате лет десять уже стоит и никуда не выходит.

– Как же он выйдет, – засмеялась Стеша, – он же шкаф, ножек-то у него нет!

«Ну вот и хорошо, – подумала я, – ребёнок мыслит логически верно».

Словно подслушав мои размышления, Стеша тут же дала мне понять, что логика может быть не только линейной:

– Мы на санках с папой ходили кататься, окно в комнате открытым оставили, вот шкаф и продуло. Теперь кашляет. Лечить надо.

– Как его лечить, громадину такую, – возмутилась я, поняв, что проиграла, – таблетки ему в ящичек насыпать или леденцов от кашля?

– Леденцов, – согласилась Стеша, не услышав в моем голосе иронии, – леденцы вкусные.

Пришлось нам идти в магазин и покупать мятные леденцы.

Прошло некоторое время, я забыла историю с простуженным шкафом, приписав её детским фантазиям. Но так случилось, что мне пришлось остаться у сына и спать в гостиной на диване, как раз напротив шкафа. На новом месте спать всегда непривычно: то сны снятся беспокойные, то не уснёшь никак. Так было и в этот раз, хотя я до сих пор не вполне уверена, было ли.

Проснулась я так же неожиданно, как и заснула. В комнате стоял полумрак, и лишь настольная лампа давала немного света. Я лежала с прикрытыми глазами, силясь окончательно проснуться или заснуть, и сквозь ресницы разглядывала комнату. В этом неверном освещении и вещи приобрели нечёткие очертания, утратив присущую им жёсткость линий и форм, ограничивающих их свободу. Вот в таком странном состоянии ума, между сном и явью я и подслушала необычный разговор – между старым шкафом и новенькой витриной, недавно обосновавшейся в квартире. Но удивила меня не столько способность вещей общаться друг с другом, сколько та их способность оценивать людей, которую прежде я предположить в них никак не могла. Ну в самом деле, человек создаёт вещи, определяет их функциональность, покупает и продаёт, использует как ему того захочется, совершенно не задумываясь, что, изо дня в день общаясь с вещью, прикасаясь к ней, находясь в одном пространстве, требуя от неё подчинения, он вольно или невольно передаёт ей и часть своего темперамента или даже души – этой не определяемой никем субстанции. И вот уже вещь способна рассуждать и оценивать своего хозяина, подлаживаться под него, создавая тот комфорт и удобство, которым новые вещи не обладают.

Так вот, шкаф был старый, из орехового дерева, сделанный русскими мастерами в середине девятнадцатого века, теперь уже позапрошлого. Верх его украшала резная панель из дубовых листьев и переплетённых цветов – слава богу, съемная, иначе нам никогда бы было не занести его в квартиру, совершенно не приспособленную для старых громоздких вещей. Две его боковые двери украшены решётчатыми окошечками с вставленными в них разноцветными витражными стеклами, и если луч солнца случайно вдруг касался их, то они отбрасывали весёлую разноцветную тень то на стену комнаты, то на пол, словно оброненную кем-то пёструю шаль. Эти разноцветные стёкла нравились мне, как и Стеше, больше всего, отчего-то казалось, что именно в них живая душа нашего старого шкафа. Я говорю «нашего» только потому, что последние несколько лет он стоял в нашей квартире, но изначально принадлежал моему двоюродному деду, после смерти которого и перекочевал к нам. Потеснив всю остальную мебель, большей частью стандартную и безликую. Этот старомодный шкаф изменил стиль квартиры, заставив пересмотреть всех нас отношение к окружающему пространству, определив его раз и навсегда как наш дом. Да, пожалуй, он внёс в нашу жизнь стабильность, которой ей не хватало, и сделался тем краеугольным камнем, без которого никакая стабильность в принципе невозможна.

Когда его внесли и поставили на приготовленное заранее для него место, он казался пришельцем из другого мира, мастодонтом, гробницей ушедшей эпохе, вещью не к месту. Но постепенно и незаметно всё это сгладилось, и именно шкаф уже начал управлять домом. Так, сначала дом покинули безликие стулья восьмидесятых, приобретённые где-то по случаю, поскольку других тогда купить было нельзя. Вместо них появились удобные полукресла и вслед за тем – бюро с бесчисленными потайными ящичками и дверками (типично женская вещица), хранящее теперь и мои секреты. Потом вместо колченого журнального столика румынского гарнитура семидесятых объявился круглый – красного дерева, с изящными ножками в виде изогнутых лебяжьих шей, на который так и хотелось поставить кофейную чашечку. И тут обнаружилось, что старенький и прежде, лет двадцать назад, казавшийся роскошным сервант, всё того же румынского гарнитура, нуждается в немедленной замене, и его вытеснила изящная витрина, вместившая в своё сияющее стеклом и светом чрево все те случайные и милые сердцу предметы, которые каким-то чудом ещё сохранились у нас. Вот с этой витриной, сделанной по старым образцам каким-то неизвестным краснодеревщиком в Малайзии, и вёл беседу старый ореховый шкаф, чей возраст, возможно, приближался уже к двумстам годам.