Вышли на улицу, смотрим — катят телеги, покрыты коврами, разубраны цветами, лентами, лошадям в гривы вплетен кумач, завиты позументы. И сидят на телегах парни в красных, синих, желтых рубахах, шапки заломлены набекрень, раздирают гармошки, перебирают лады, и с ними рядом разряженные румяные бабы, обнимают их за плечи, смеются и во все горло радостно, лихо, буйно поют: «Последний нонешний дене-ок».

Ну, до того весело, счастливо, разливисто, что и узнать песню «расстанную» только по словам можно было.

— Что это у них — свадьба? — спросили мы. — Как весело гуляют, да и сколько телег, одна за другой, так и катят.

— Какая там свадьба! — отвечали нам. — Это наши казаки на войну идут.

А для казаков война была делом очень страшным. Немцы казаков в плен не брали. Это было решение твердое — и казаки твердо об этом знали. В день объявления войны мы видели в Германии наклеенные на стенах вырезки из газет — последние известия, в которых говорилось, что к границе уже приближаются несколько казачьих полков. И все они вооружены нагайками. И немцы в ужасе читали об этом, неизвестном, вероятно, очень страшном оружии.

Отжужжало, ушло, улетело, там под звездами. Светает. Можно уснуть.

Может быть, приснится этот яркий солнечный день. Синее небо, красный кумач и смех, и раздольная, радостная песнь о «последнем деньке»? Неповторимое! Незабываемое!

Существует такой чисто парижский анекдот: вылезли двое пьяных из бистро, уставились на небо и стали спорить, что сейчас светит — луна или солнце. Решили обратиться к прохожему.

— Простите, — ответил тот. — Je ne suis pas du quartier. Я не из этого квартала.

В сущности, история эта даже не очень шаржирована. Каждый парижанин принадлежит своему картье. Только его картье ему дорого и интересно. Остальной Париж ему не нужен.[119]

Он даже как бы гордится, что не знает «чужих» улиц и их способов сообщения.

Существует и другой парижский анекдот.

Около памятника Виктора Гюго останавливается иностранец и спрашивает прохожего:

— Это что за памятник?

Прохожий смотрит на неуча с удивлением и отвечает с негодованием:

— Но… это Виктор Гюго, раз здесь площадь Виктора Гюго.

Тогда иностранец — неизвестно, искренно или нарочно — спрашивает:

— А кто же такой этот Виктор Гюго?

Прохожий разводит руками:

— Я не из этого картье.

Кажется, ни в одной стране мира не найдете вы таких не похожих друг на друга кварталов, как в Париже.

Дома, магазины, скверы, прохожие, костюмы, само уличное движение, темп жизни, разговоры, даже собаки, и те другие. Попадая из одного квартала в другой, вы точно переезжаете в другой город. Иногда будто из столицы в провинцию.

Вот центр города.

Автомобили ревут сплошной стеной.

Здесь больше ездят, чем ходят. На тротуарах не очень много народа, больше которые вышли из магазина или те, которые подъехали к магазину и смотрят на витрину перед тем, как войти.

Автомобили ревут от нетерпения.

Здесь самый пульс жизни, здесь медлить нельзя.

Перед бриллиантовой витриной — диадемы, колье, много-тысячные перстни — остановился с разбега элегантный молодой человек. Стоит. Глаза заволокло туманом. Ноздри чуть-чуть вздрагивают, он точно в трансе.

Кто он? Влюбленный, мечтающий видеть эту диадему на голове своей королевы? Гангстер, обдумывающий способ неслышно выдавить стекло?

У той же витрины, тоже с разбега, останавливаются две дамы. У них анатомически обтянутые юбки, серо-серебряного цвета волосы и, как бывает часто у француженок, — тонкие ноги с вогнутыми внутрь носками.

Они смотрят на бриллианты, и уголки рта опускаются у обеих напряженно и злобно.

А внизу, на тротуаре, у самой витрины, пристроилось странное существо. Однорукое, безногое, на низенькой четырехколесной платформе, прижалось существо спиной к стенке, вставило себе в нос какую-то сопелку, вроде гармошки, и дует ноздрей вальс из «Веселой вдовы». Тут же на тротуаре стоит коробочка из-под ваксы для собирания от щедрот слушателей.

Те, трое, у витрины отошли, оторвались. Элегантный молодой человек пошел за ними.

Он их убьет. Или они его заманят и прикончат.

А сопелка сипит из «Веселой вдовы».

За окном, за бриллиантами, серьезные, строгие приказчики, скорее похожие на банкиров, чем на торговцев, задумчиво смотрят на улицу.

Через стекло мехового магазина видны силуэты холливудских «звезд». Это продавщицы, говорящие на всех языках (одно и то же).

В магазине духов, лучших и драгоценнейших в мире, навстречу вам поднимается пожилая дама, полная достоинства. Она даже не напудрена, она скромна, серьезна и строга. Товар, который доверила ей знаменитейшая фирма, слишком драгоценен, чтобы можно было допустить около него какое-нибудь легкомыслие. Она даже говорит, понизив голос, чтобы вы поняли, что это некий храм, где веет дыхание самого Ваала-Самина, бога священных ароматов. И если вы позволите себе даже легкую улыбку, она живо сбежит с вашего лица, когда эта строгая жрица назовет вам цену выбранного вами флакона.

В витринах платья, шляпы, сумки, башмаки, дорожные вещи. Все самое новое, самое последнее, никогда еще не жившее, нигде никем не виданное, все — завтрашнего дня.

— Вы немножко испугались этой шляпки, мадам? Это вещь завтрашнего дня. Завтра вы приглядитесь, привыкнете и найдете ее отвечающей переживаемому моменту. Мир обезумел. Все летит к черту. Как же вы хотите, чтобы шляпка прочно сидела на голове. У нее тоже должен быть такой вид, будто она летит к черту. Вместе с вами, мадам.

Цены? Наши цены тоже завтрашнего дня, когда деньги потеряют всякий смысл.

Автомобили ревут. Им некогда. Им до зарезу нужно поспеть вовремя. Мосье едет завтракать. Мадам записалась у куафера. Для них «промедление смерти подобно». Кого-то раздавили на пассаж клуте? Двух? Все равно — это дело статистики.[120]

Молодой человек недолго следовал за интересными дамами. Он передумал. Он подошел к стоянке такси и нанимает шофера в Фонтенбло.

Он его убьет.

Левый берег.

Сен-Жармен. Картье, хорошо знакомое по старинным романам, самое аристократическое место Парижа.

Старое, строгое картье, невеселое. Пахнет крысами и книжной плесенью.

Ни веселых кафе, ни роскошных магазинов, ни элегантных парикмахерских — ничего от современной суеты сует.

Старые лавки старых антикваров. Выставленная у дверей облупленная золоченая мебель с облинявшей гобеленовой обивкой, печальная, как выставленный в морге труп ограбленной старухи.

Никто никогда не входит в эти лавки и не выходит из них.

Мохнатая, лиловая от старости собака греется на солнце.

Тихо приоткрыв дверь, просовывается на улицу лысая голова, посмотрит через темные очки, затрясется и тихо спрячется. Это хозяин проверяет, не умерла ли собака.

В антикварной лавке всегда старик хозяин, иногда старуха и непременно бледная девица в шерстяной вязаной кофте — племянница, существо по природе злое и виноватое. Она записывает заказы, путает сроки и цены, наступает на лапы лиловой собаки и сама же ругается. Хозяин следит за ней выпущенным над очками острым, ненавидящим взглядом. Она торопится, говорит с покупателями шепотом, чтобы старик не придрался к ее путаным, испуганным словам, мучается под его взглядом и задевает локтем драгоценную лампу с почерневшей десятки лет тому назад заклеенной трещиной.