Эливерт собрал в кулак всю силу воли, приподнялся на руках и с трудом сел, уставившись на женщину. В глазах, прозрачных, как льдинки, светилась надежда.

— Ты их не зли понапрасну, мальчик! Делай, что велено! Слушай во всем!

— Я не стану бить других, как они велят. Я никому больно делать не стану!

— Да пойми же ты, упрямец, так надо! Это на время. Притворись! Перетерпи день-другой! Обмани их!

— Отец меня учил, что врать нельзя, — поджал губы мальчуган. — Надо смело правду говорить. По чести поступать. Не хочу я притворяться…

— Отец его учил! — хмыкнула сердито женщина. — И где он, отец твой? Бросил нас, едва жареным запахло. Сбежал трусливо. А про честь и не вспомнил!

— Неправда… Он Лану хотел отбить…

— Правда, сынок, правда! Лану… Шкуру он свою спасал, а не Лану! Ты ведь тоже видел, как он к лесу драпал? Забудь про честь и про совесть! В этом мире или ты всех сожрёшь, или тебя… Выживет тот, у кого зубы есть, кто жалости не ведает! Запомни мои слова!

Иланга склонилась ближе, зашептала, словно её кто-то мог услышать в этом каменном мешке.

— Будешь тётку слушать — далеко пойдёшь! Я тебя жизни научу. Настоящей. Не сказкам пустым, что мать тебе рассказывала… Надо только отсюда выбраться. Они нас тут усмиряют, в скот хотят обратить, понимаешь? Будут бить да истязать, пока ничего, кроме страха, в нас не останется. Чтобы любое приказание, не спрашивая, исполняли. Так пусть поверят, что ты им покорился! Не противься, Эливерт, голову склони! Это ведь не на самом деле — притворство, игра. Ну, дашь пару плетей кому-то, зато нас выпустят отсюда. Нам бы только из каменоломней выбраться, а когда нас купят — мы сбежим. Как — я придумаю. Уж тут не сомневайся, мальчик! Не сомневайся!

Настя, прильнув к прозрачной зеркальной глади, смотрела на светловолосого мальчика с истерзанной спиной, внимавшего оборванной грязной женщине. Они сидели рядом на тонкой подстилке из соломы, и та всё говорила, и говорила, точно плела сеть, как старая паучиха.

И мальчик всё чаще кивал в ответ на её слова, и доводы тётки уже не казались такими ложными и низменными, и взрослый мир, в котором он так внезапно очутился один, начинал обретать совсем иные краски…

«Не верь ей, не слушай! — всхлипнула мысленно Настя. — Добро есть! И оно всё равно сильнее! Даже когда мы забываем об этом. Вернись к свету, Эл! Вернись к свету!»

Вспыхнули в глазах огоньки и обратились в мерцающие алые угли. Настя даже ощутила жар, хоть огонь в камине давно угас. По золе разбегались огненные прожилки, словно лава на склонах вулкана.

— Потому что ты — мой свет! Без тебя… ничего, кроме тьмы, во мне не останется…

Утренняя свежесть холодила обнажённое тело. Настя села, кутаясь в плащ.

Заглянула в его глаза, шепнула задумчиво:

— Ты ошибаешься…

И вдруг рухнула снова в темноту.

Упала на спину, больно ударившись о каменный пол.

Вновь огонь. Яростный, рвущийся из жерла огромной печи.

И кто-то ещё более неистовый. Свирепый, громадный, жуткий, стремительно надвигается, словно взбесившийся бык. Вот-вот затопчет.

Перекошенное от гнева кривое лицо. В огромном, словно слоновья нога, кулаке зажата кочерга. И сейчас она опускалась прямо на голову Насти.

Рыжая испуганно метнулась в сторону. Железный прут лязгнул о камни, зацепил самым краем, по руке и плечу.

Хрустнуло страшно. Рыжая заблажила от боли и от ужаса.

— Вшивые недоноски! — ревело откуда-то сверху зычно. — Убью, сопляков! От Горбача ещё никто не сбегал! Я тя-я-я научу! Раз и навсегда запомнишь!

Кочерга снова взлетела над головой Рыжей.

— Нивирт! — отчаянный возглас где-то совсем рядом.

Стремительная тень метнулась к уродливому силуэту Горбача. Тот отмахнулся от худощавого светлого парнишки, как от назойливой мухи, отшвырнул к горну.

Кузнец снова развернулся, двинулся на неуклюже пытавшуюся подняться с пола Настю. Взмахнул своей железякой...

И вдруг замер, широко распахнув глаза. Постоял секунду и рухнул лицом вниз.

В спине — всаженная на треть заготовка клинка. Над бездыханным телом растерянно застыл щуплый невысокий паренёк с глазами светлыми и прозрачными, как воды горного озера.

— Ты его убил? — прошептала Дэини чужим осипшим голосом и уже громче, с недоверчивым восхищением и ужасом одновременно: — Эл, ты грохнул его, грохнул эту тварь!

Откуда-то, из дальних уголков, из-под лестницы и перевёрнутых лавок, медленно выползли другие мальчишки, такие же худые, замызганные и перепуганные до смерти.

А паренёк с прозрачными глазами всё стоял, с ужасом глядя на свою перепачканную кровью ладонь, не замечая, как расползается зловещая бордовая лужа, всё ближе подступая к его босым ступням.

Эливерт недоверчиво смотрел на свою руку, на окровавленные пальцы, и всё силился понять — как это вышло?

Нет, он не жалел. Горбача жалеть — последнее дело!

Да и выбора не было — или проклятый упырь, или лучший друг… Какой уж тут выбор?

И всё равно не мог понять, как же это случилось. Он человека убил? Пусть тот таким дерьмом был, что не выразить, но человеком всё-таки.

Эл снова посмотрел на раскрытую ладонь, сжал кулак…

И вдруг кулак взлетел над головой и проворно устремился вперёд. Костяшки пальцев врезались в чью-то скулу. Удар, ещё удар. Оседлав распростёртого на земле противника, Эливерт безжалостно колошматил того по голове. Разбитое в кровь лицо, худое и смуглое, моталось, как у тряпичной куклы.

— Бей! Бей! Вмажь ему!

Дикие остервенелые крики мешали, не давали осмыслить, не давали понять.

«Кто это? Зачем эта бойня?»

Черноволосый парнишка уже почти не сопротивлялся. В изуродованных чертах его лица слабо угадывалось нечто знакомое. Но вспомнить не давали.

— Давай! Урой его, Ворон! Бей гада! Бей! — оголтелая толпа подростков захлёбывалась от восторга, не прекращая бесчеловечной травли даже на миг. — Врежь ему ещё! Ещё!

Рыжая стояла в толпе оборванцев — пацаны, подростки, самому старшему лет пятнадцать, не больше.

Беспризорники? Пожалуй, что так. Чумазые, в рваной одежде, которая у многих явно с чужого плеча.

Стая. Серая стая озлобленных диких волчат. И сейчас эта стая рычала, подвывала, улюлюкала, чуя кровь, кровь слабого. Стая жаждала растерзать жертву. Стая выбирала вожака…

— Кончай его, Ворон! — сплюнув сквозь зубы, презрительно бросил высокий плечистый паренёк, с безобразным пятном ожога на лице.

И кулак, занесённый для нового удара, вдруг замер.

Эл поднялся, тяжело переводя дух, глянул свысока на размазанного по земле мальчугана.

— Не добиваю убогих! — холодно бросил он, перешагнув через корчившегося в грязи чернявого, двинулся к ликующей толпе.

— Сосунок ты ещё, Ворон! — хмыкнул ему в спину тот, старшой, из его рукава в ладонь скользнул длинный трёхгранный стилет. — Крысу пожалел… Хрен тебе когда атаманом стать!

Эливерт обернулся на приглушённый хрип. Обозвавший его сосунком невозмутимо вытирал окровавленный кинжал об одежду затихшего мальчонки.

Беснующаяся стая испуганно затихла.

По переулку внезапно прокатился удалой разбойничий свист.

— Облава! Смывайся!

Босяки прыснули в разные стороны, как стайка мальков, испуганных щукой.

Настю увлекло этой резвой людской волной. И она тоже побежала со всех ног, стараясь не терять из вида своих сотоварищей. В этом хаотичном бегстве по городским подворотням она тотчас снова упустила Эливерта…

Рыжая поскользнулась на узкой, залитой помоями лестнице, кубарем скатилась вниз, а когда подняла голову, увидела, что её снова окружают ледяные зеркальные грани.

Жизнь вора — в ногах.

Так говорил один приятель Эливерта, старый шельмец, изрядно потрёпанный жизнью, но сумевший избежать за все свои долгие годы не только виселицы, но и темницы.