1

По большому счёту, он должен… нет — обязан был оставить её в Киеве, под охраной большого гарнизона и крепких стен. Но эта женщина снова проявила характер.

Железо в бархате. Как и прежде. Ничего не изменилось от того, что теперь она его жена и мать его детей.

Едва слышно звякнуло: Дарьюшка поставила поднос на стол.

— Я понимаю — ситуация требует, — мягко сказала жена. Не улыбка — тень оной коснулась её губ. — Но ты бы не пил столько кофе на ночь. Свалишься.

— Меня мудрено и ядром свалить, что там кофе, — он попытался свести всё к шутке, но сразу было видно: не получилось. — Сама бы ложилась, душа моя.

— Дети спят, — ответила она. — А я не могу.

— Тревожишься?

— При всём том, что я знаю — да, тревожусь. Всё изменилось. И может измениться ещё сильнее, хотим мы того или нет. Сейчас многое, если не всё, зависит именно от тебя… Знаешь, любимый, что бы ты ни решил, как бы ни поступил сейчас, я поддержу тебя во всём, до конца. Но позволь и мне исполнить свой долг — также, до конца.

— Небо не упадёт на землю, ежели ты в этот раз останешься в обозе под охраной. С этаким брюхом — да в госпиталь! — он привлёк её и усадил к себе на колени.

— Небо, может, на землю и не упадёт, — Дарья печально улыбнулась. — Случится кое-что похуже: я буду знать, что …недостойна тебя.

— Будто лекарей в армии больше нет! — возмутился государь.

— Есть, — согласно кивнула она. — Я даже офицерских жён к госпиталю приставила. Пока им работы немного, полотно на бинты резать да травы толочь. Но сам знаешь, что начнётся во время сражения. А если меня там не будет — что скажут о тебе господа офицеры? Свою жену, мол, спрятал, а наших запряг? Я на седьмом месяце, а там есть бабы и на последнем, вот-вот родить…

— Может, мне «Домострой» вспомнить, а, Дарьюшка? — с нехорошей усмешкой сказал Пётр Алексеевич, но глаза выдали: не мог он быть с этой женщиной по-домостроевски жёстким, бесполезно. — Мне останется и тебя от госпиталя удалить, и баб офицерских, чтоб толков разных не было.

— Значит, я тебя всё-таки недостойна…

— Вот упрямая! О себе не думаешь — подумай хоть о детях!

— Удар ниже пояса, — вздохнула Дарья. — Но именно о них я как раз и думаю… Ты не поверишь, но наш Петруша вместе с женщинами режет полотно на бинты. Он делает то, что может, и тоже хочет быть достойным тебя… Дай и мне сделать то, что я могу. Прошу, родной мой.

— Может, мне тебя под замок посадить, чтоб знала, как мужу перечить? — он устало закрыл глаза и уткнулся лицом в волосы жены, выбивавшиеся из-под чепца. — Ведь ежели не дам согласия, пойдёшь без оного. Как тогда, в Петербурге.

— Просто у каждого из нас свой долг, Петруша. Разный, но одинаково тяжёлый… Да и госпиталь вне опасности, внутри лагеря. Пусть его курсанты охраняют. Заодно и Алёша под присмотром будет, а то ты его знаешь — на подвиги потянуло…

Прав Алексашка: от умной жены всегда голова болит. Может, с дурой было бы проще обращаться: попросту приказать, и всё. Но тогда волком бы выл от душевного одиночества — как тот же Алексашка со своей Дарьей Арсеньевой. Вот уж курица, даром, что по-немецки говорить умеет. Дарья Черкасова умна и сильна духом. В этом её огромное достоинство и такой же великий недостаток. Всё тщится доказать, что достойна его. К чему, ежели и так всё ясно?

Эта упрямая женщина дарована ему самим Богом. А за грехи или заслуги — сам догадывайся, государь.

2

В ночь на 22 мая в крепость явилось подкрепление — около сотни солдат корпуса Шереметева. Больше переправить не получилось: шведы, выставившие секреты у берега, заметили и начали обстреливать лодчонки. По ним открыли ответный огонь, однако переправу пришлось прекратить. Егерей среди этой сотни не было.

Катя опасалась, что под прикрытием этого шума полезут диверсанты, но Бог миловал. Видимо, то ли Хаммер решил, что нужно сперва поизучать распорядок смены часовых на стенах, и только потом лезть, то ли «брат Карлус» ему ещё приказа не дал. Причём, одно не исключало другого. Она, конечно, накрутила бойцов, подробно объяснив тактику вероятного противника и как ей противодействовать, но ведь это обычные солдатики из полевых полков. Половина личного состава пехотинцев — только что из гарнизонных «учебок», то бишь совсем желторотые. Только и умеют, что ходить строем да палить из фузей куда прикажут.

Хорошо, что уговорила полковника ставить ночью на стены либо опытных «тверских», либо приданых гарнизону драгун. Эти вообще не рекруты, а бывшие солдаты поместных дворянских конных полков, ныне сформированных в драгунские. Среди белгородцев не было никого моложе двадцати пяти лет, послужить успели. А что тыловые — как гласит старая советская песенка, «солдатами становятся». Боевой опыт приобретается — кто бы мог подумать — в реальном бою.

Было время, особенно сразу после присвоения сержантского звания, когда Кате было неловко командовать парнями и зрелыми мужчинами старше себя по возрасту. Было — и прошло. Всё действительно решал опыт. Потому, когда кто-то из белгородских дворян начал бурчать по поводу «какой-то девки», взявшейся их поучать, его свои же заткнули: мол, ты всю жизнь по гарнизонам, а она сколько лет уже на войне, и Карлуса под Нарвой лично в плен брала. Даже вмешиваться и «строить» не пришлось. Вопрос возник ровно один — откуда белгородцы знают о её послужном списке? Или надёжа-государь постарался распространить миф о «русской Жанне» в глубинку? Если да, то как?

Этот вопрос она и задала капитану Меркулову, когда они уселись поужинать — прямо на стене, всё равно ведь смеркается, на караул обоим скоро заступать. На ужин у них была краюха ржаного хлеба — к слову, очень вкусно выпеченного — неслабый шмат солёного сала с мясной прорезью, пара луковиц и по кружке взвара из сухофруктов. Уселись под стеночкой на собственных свёрнутых епанчах, достали ножики и начали нарезать снедь ломтиками. Бомбардиры на стенах, дежурившие у пушек, косились на них, но с позиций не гнали.

— Откуда знаем? — с лукавой усмешкой ответствовал капитан, соорудив себе здоровенный «лапоть» из куска хлеба и ломтей сала. — Лет пять, как среди крестьян лубочные картинки про тебя ходят.

— Даже интересно стало, — имея представление о «лубках», Катя могла себе вообразить, что и как там было нарисовано. А главное — как представили для народа её предысторию. — Ни разу не видела, если честно. И много там наврали?

— Того знать не могу. Нам, само собою, не лубочные картинки, а гравюры попадались. Там пояснения ещё были… — он посмотрел в темнеющее вечернее небо. — Словом, не сказка для крестьян. Правда. Но — не вся.

— Всю правду никто бы и не написал, — Катя начала догадываться о содержании тех «пояснений», которые были явно предназначены именно для служилого сословия. — Особенности службы, уж прости, Алексей Фёдорович. То, что мы делаем для армии, не каждому можно знать.

— Вроде того, чему ты пехотных офицеров учила — правильно выслеживать этих, как их, диверсантов?

— И это тоже. Согласись, чем меньше народу о том болтает, тем лучше. И без того сложно стало работать.

Катя воздала должное своему бутерброду, хотя есть до сих пор не тянуло. Последствия неудачного падения с лошади будут сказываться ещё не один день и даже не одну неделю, но острая фаза явно уже миновала. Пока ни провалов в памяти, ни других фатальных симптомов она не наблюдала, что уже хорошо. Но Дарья предупреждала: мол, гляди, сестричка, тебе уже двадцать восемь, а не восемнадцать. Чем дальше, тем сложнее будет преодолевать последствия ранений и травм.

А недавно исполнилось двадцать девять…

Рядом с капитаном было так спокойно, словно она вернулась домой. В тот немыслимый ныне уют, созданный отцом и матерью. Глупая мысль, но хотелось, чтобы Земля остановила своё вращение и этот вечер не заканчивался никогда. И одновременно — хотелось ускорить время, чтобы быстрее завершилась эта чёртова осада. Только тогда и можно будет дать себе немного воли. Немного — потому что всё уже решено. Если останется жива после полтавской эпопеи, то уйдёт с военной службы в Иностранную коллегию. Сперва секретарём куда-нибудь к заклятым союзникам в Копенгаген или Дрезден, а там видно будет.