Июньские рассветы в этих широтах очень ранние. Не белые ночи, конечно, но в три часа пополуночи на улице уже можно обойтись без фонаря. Дарью разбудил именно серый свет из окошка. Она не стала будить своих фрейлин. Сама причесалась, сама надела домашнее платье и дорожные чулки из тончайшей шерсти. Она не любила шёлковые, которые так и норовили соскользнуть с ноги, из-за чего их приходилось сильно затягивать подвязками. Хотелось вовсе обойтись без них — лето на дворе — но появление знатной дамы без чулок было признаком дурного тона. Всё? Нет, ещё этот дурацкий чепец, который так и хотелось выбросить в окошко. Головной убор — деталь, без которой женщина любого сословия считалась опозоренной. Ленты и цветы в причёски вплетали не просто для красоты, а чтоб отговориться — мол, тоже типа головной убор, только маленький. Последнее, чего хотела Дарья — это ударить своим внешним видом по престижу супруга, потому приходится соблюдать местные приличия по полной программе.

Управившись с утренними делами, она тихонечко, чтобы не разбудить дам свиты, выскользнула из комнатки. Дом старосты был выстроен «по-богатому», с просторной гостиной и двумя комнатками — для самих хозяев и их женатого старшего сына. Внуки и младшие дети в обычные дни располагались на ночь в гостиной на широких лавках. Двери комнат как раз выходили в это помещение. Предполагалось, что шведов разместили в смежной, через бревенчатую стеночку. Однако, когда Дарья высунула нос в общую комнату, то увидела зрелище, достойное кисти художника-баталиста.

Что творилось на столе, описанию не поддавалось. Объедки, огрызки, перевёрнутые тарелки, опрокинутые и разбитые бокалы из дорогого тонкого стекла с вензелями. Батарея пустых бутылок, коими оказалось уставлено всё вокруг, внушала благоговейный ужас… На ногах из четверых мужчин, расположившихся вокруг стола, оставался только один — как и следовало ожидать, Пётр Алексеич. Да и то «на ногах» — это было весьма условно. Вертикальное положение он, конечно, сохранял, только в положении сидя. Взгляд осмысленный, но мутный. Алексашка не то сидел, не то лежал чуть поодаль, привалившись спиной к печке, закрыв глаза и держась за живот. Кто были двое их сотрапезников, Дарья разглядела не с первого раза. Скупого света догорающей свечки оказалось недостаточно, чтобы сразу обозреть два неподвижных тела — одно лежало ничком на столе, другое похрапывало на лавке. Но когда рассмотрела детали, её начал разбирать безумный, неудержимый хохот.

Пётр Алексеич и Александр Данилыч споили шведского короля и его генерала. Судя по состоянию обоих, дался сей эпичный подвиг нелегко, но они справились.

— Господи… — простонала Дарья, едва сдерживаясь, чтобы не перебудить всех диким хохотом. — Невская битва, князь и поверженные шведы… Петруша, родной, ты в порядке?

— Вроде живой, — сонно буркнул надёжа-государь, прикладывая ко лбу полупустую бутылку. — Ох и горазд пить генерал. Карлус сопляк, быстро его Ивашка Хмельницкий[3] свалил, а этот держался.

Трясущаяся от сдерживаемого смеха Даша тихонько проскользнула мимо упившихся шведов и подсела к супругу. Обняла, прижалась к его боку.

— Хоть не зря старался? — тихо спросила она, переведя дух.

— Видишь, Алексашка — хорошо, когда жена умная, всё понимает, — гораздо веселее проговорил Пётр Алексеич — чуть громче, чем следовало бы. — Учти, когда выбирать станешь.

Тело у печки подало признаки жизни.

— От умных токмо голова болит, — пробурчало оно, поднимаясь. — Матушка-государыня и должна быть таковой, иначе какой с неё толк. А мы люди простые…

— Голова у тебя болит от выпитого, Саша. Ладно, давай, организуй вынос …пострадавших, — Дарья задрожала от нехорошего предчувствия, но притворялась, что её по-прежнему разбирает смех. — На карауле должны быть наши.

На ноги Меньшиков поднялся не без труда, но держался стойко. Во всяком случае, голова у него была более-менее ясная: хоть и штормило, но ничего и никого по пути не зацепил.

— Катьку зови, — понеслось ему вслед. — Ежели не в карауле, а спит — вели будить.

— Сделаю, мин херц…

— Так о чём шведы проболтались? — шёпотом спросила Дарья, едва дверь, ведущая в сени, закрылась за спиной Данилыча.

Пётр Алексеич склонился к самому её уху.

— Нарва не откроет нам ворота, — услышала она. — Надеются, что я озлюсь и осаду начну. А я мыслю — хотят Карлуса убить при том, да и нам кровавую баню заодно учинить… Тихо, Дарьюшка, душа моя. То дело для Катьки. Потому и звал.

— Карл знает, или то генерал?

— После расскажу.

За дверьми уже слышались негромкие голоса, а пару секунд спустя в общую комнату вошли двое «немезидовцев» в пятнистой летней униформе… Несколько мгновений царила гробовая тишина, нарушаемая лишь храпом шведов. Затем Катя, которую подсветил язычок огня на догорающей свечке, оценила обстановку, стянула с головы армейскую кепку, уткнулась в неё лицом и, трясясь от беззвучного хохота, сползла по стеночке на ближайшую лавку. Второй «немезидовец» — кажется, Вадим — издал какой-то странный звук, словно поперхнулся.

— Ну вы даёте… — только и смог сказать он.

— И эти туда же, — недовольно фыркнул государь. — Что смешного?

Неизвестно, рассчитывал ли он на какой-то другой эффект, но добился лишь того, что теперь и Вадима скорчило от смеха. Слава Богу, тоже беззвучного.

5

Павших в застольной баталии шведов благополучно унесли и уложили храпеть в отведенной им комнате. Со двора донёсся тихий стук ведра, вынимаемого из колодца, и плеск воды: Алексашка приводил себя в чувство проверенным способом. Дарья, чтобы не разбудить дам, принесла из комнаты «аптечку» — ларчик, в котором держала кое-что из медикаментов — и, достав оттуда несколько пакетиков с порошками, разводила их содержимое в стаканах с водой.

— Кать, — она передала сестре один из пакетиков. — Утром дай своему подопечному, иначе он никакой будет.

Эти медикаменты она старалась расходовать только по крайней необходимости. Состав многих из них она знала, но далеко не каждое могла воспроизвести из местных ингредиентов — из-за банального отсутствия нужных.

— Так, значит, Горну дали указание не открывать ворота? — тихо переспросила Катя. — М-да, прям операция «Немыслимое»[4]. Уверена, он и отказ свой оформит максимально оскорбительно. Чтоб уж совсем вариантов не осталось, кроме как штурмовать — в нарушение договора. А как только поднимется стрельба…

— Солнце взойдёт — растолкай Карлуса. Отпаивай чем хочешь, уговаривай его как знаешь, но чтобы он письмо Горну собственноручно написал, — сказал Пётр Алексеевич.

— Разрешишь мне быть парламентёром?

— Могут пристрелить.

— Если пойду в этом, — Катя указала на свою «цифру», — то шансы, что не пристрелят, возрастают. Ты же сам говорил, что с того портрета сделали гравюры и разослали во все газеты. Значит, Горн уже знает, как я выгляжу, и будет трижды болваном, если не заинтересуется.

Тот портрет ещё весной написали не местные живописцы, а один из «немезидовцев». Работал только и исключительно графитом, на самом большом листе бумаги, какой только смогли найти. Манера художника двадцать первого столетия настолько контрастировала с портретной живописью начала века восемнадцатого, что явившиеся посмотреть на результат Пётр Алексеич, его младшая сестра Наталья и приближённые лишь потрясённо молчали. Никаких модных ныне аллегорий и украшений, сплошной реализм, полный жизни, почти 3D. «Не надобно в красках сие писать, — подытожил государь. — Не то, чего доброго, сойдёт с листа». Острить на тему Кати и её двойника желающих почему-то не нашлось. А гравюры… Что поделаешь, фотографию пока не придумали. Хотя мысль такая и возникла: процесс-то, в общем, несложный, и все необходимые технологии уже в наличии…

— Думаю, это будет разумный риск, — продолжала Катя. — Если Горн и правда начнёт стрелять, так в меня ещё попасть надо. Он всё прошлое лето и осень пытался, не получилось. Но я надеюсь, что мозги у него всё-таки есть.