— Да как-то не думал… — смущённо пожал плечами Артём. — Про ружьё все сразу вспомнили, а про это…

— Всё важно, — веско сказал государь. — Собрались мы сей вечер про пушки поговорить, а вон сколько ещё дельного сказали. Ежели так и дальше пойдёт, то будет всем нам работы на многие годы.

Гости из будущего переглянулись.

— Главное — с нашей стороны — сперва думать, а потом делать, — сказал поручик.

— Боишься натворить беды? Правильно боишься. Я тоже того опасаюсь. Потому и думать будем крепко…

…Гостей он выпроводил лишь часа через три, то есть под полночь, пообещав завтра к вечеру проинспектировать организованный ими лазарет. Престранные они люди. Как солдат их сравнивать не с кем, таких ещё нет на свете, а нынешних они бьют походя. Привыкли к совсем иной войне. Но когда надо головой поработать, начинают умствовать, про высокие материи говорить. Как будто в каждом из них сидят по два разных человека, мало знакомых друг с другом.

Объяснения сему пока нет, но учитывать подобную особенность придётся. И ещё — надо присмотреться к их медицине. Там наверняка тоже есть что перенять.

Интермедия.

— …Служба — это хорошо. Пусть служат, коль полезны. Но то, что государь не пойми кого к себе приблизил… Они к нему ходят по вечерам, подолгу сидят, о чём-то говорят. О чем? Неведомо. А ежели умысел какой имеют? Надо бы разобраться. Охохо…

— Не печальтесь, батюшка. Умышляли бы злое, давно бы исполнили.

— Может и так. Но я должен знать наверняка… Надо бы хоть одного из них зацепить, да под розыск. Пока государь хватится, тот всё мне успеет порассказать. Нет, девку ихнюю брать не стоит. Девки либо сразу по слабости своей правду выкладывают, либо, напротив, молчат до последнего. Поручика тож не брать, он на виду. Надо солдата либо сержанта сюда привести да расспросить. Упрётся — так и с пристрастием. После расспросов, конечно, отпущу, но он мне всё-всё поведает, яко на исповеди…

…О дружеской просьбе государя он сыну не сказал. Зачем Ваньке сие знать? Слишком мягок он, молод, подвержен новым веяниям. Наследник, но не помощник. Охохо…

6

Процесс исцеления принёс Дитриху не столько облегчение, сколько множество излишней суеты. Какой-то добрый человек распустил слух о его истинной роли в Нарвской баталии, и теперь каждый уважающий себя офицер, будь он русским или иноземцем, спешил засвидетельствовать своё почтение. Если бы не Дарья Васильевна, установившая часы посещений, здесь было бы круглые сутки не протолпиться.

На что было похоже сие помещение? На две смежные монашеские кельи, одна пошире, другая поуже. В той, что шире, вдоль стен расставили широкие лавки, накрытые соломенными тюфяками. На них, укрытые тёплыми покрывалами, и лежали нынче выздоравливавшие. Один солдат со сложным переломом ноги, двое с огнестрельными ранами, да он сам, коего шведы искололи багинетами. Было ещё двое с пулевыми ранениями, да они на днях вернулись к своим полкам. По рекомендации Дарьи Васильевны, к воинской службе им следовало приступить не ранее, чем через месяц, а пока они могут делать что-либо немудрёное в помощь тем же интендантам.

Шведский багинет серьёзно распорол ему бедро, эта рана доставляла больше всего неудобств: нога пока ещё не слушалась, так и норовила подвернуться. Ученик лекаря смастерил ему костыль. Теперь Дитрих мог, никого не беспокоя ради помощи, посетить дальний отгороженный угол, где разместили особое ведро с нарочитой двойной деревянной крышкой: поднимаешь верхнюю, а под ней круглое сидение с дырой. Соорудили сие ведро люди из грядущего. Дважды в день мальчишка-швед его выносил, промывал и возвращал обратно… Можно было просто погулять по комнате, чувствуя, как мало-помалу возвращаются силы. А вчера он даже предложил Дарье Васильевне свою помощь в заполнении дневников на каждого болящего, кои она вела с первого дня.

Печь была вделана в стену между двумя комнатами, дровами её загружала сама девица-лекарь. Тепло было всем. Выздоравливающие отсыпались, раны медленно, но затягивались. Иногда они говорили меж собой о чём-то, но чаще в «палате», как звала комнату Дарья Васильевна, слышался храп. Вот и сейчас трое из четверых выводили носами рулады, а Дитрих не спал. Было над чем поразмыслить.

Его лавка стояла напротив входа в «келью», завешенного каким-то грубым рядном вместо двери, потому он мог слышать, а иной раз и видеть, что происходит в «приёмном покое». Сейчас оттуда доносились тихий скрип пера и шелест бумаги: удивительная девица со званием бакалавра медицины продолжала вести дневники болящих. Снаружи слышались удары топора по дереву и стук поленьев: мальчишка-помощник либо сам колол дрова, либо упросил кого-то из солдат поработать ради лазарета.

Из-за окон, прикрытых деревянными ставнями, прилетали приглушенные звуки внешнего мира — голоса людей, редкий топот лошадей, колокольный звон. Это помогало думать о скором возвращении к нормальной жизни и службе, о перспективах оной, о том, что он может узнать от своих новых друзей… Наконец, можно было подумать и о Дарье Васильевне. Её знания и умения внушали уважение. Но в то же время была эта хрупкая с виду девица добра и трогательно беззащитна, нисколько не походя на младших брата и сестру. Хотелось стать её щитом от жестокого мира. Но примет ли она его предложение?

Что внушало Дитриху робкую надежду, так это то, что Дарья Васильевна к нему единственному обращалась на «вы» и не называла «братцем», как прочих болящих. Сколь зыбка была та надежда!

Размышления прервал шум за входной дверью: кто-то пришёл. Прислушавшись к голосам, понял, что явились с инспекцией. Подступило нехорошее предчувствие.

Интермедия.

Из записок государя Петра Алексеевича.

«…Порутчик Черкасов суть верен, но не пёс, думать умеет. Тем и ценен. Всё ж опасение имею, что не всякое моё приказание исполнять станет.

Сестрица его Катерина тако же верна, однако безчувственна совершенным образом. Не имею представления, кто сию девицу смог бы к себе расположить. Скорее её убьют в баталии, нежели сей лёд растает.

Сержанты из числа присных обладают превеликими знаниями и умениями, не токмо воинскими. Один тугодум, однако же стреляет метко и зело опытен в части строительства. Другой умеет взорвать всякий пороховой заряд, в каком бы состоянии и под каким караулом тот ни находился.

Противу командира своего сии люди не пойдут никогда, и порутчик за них встанет. Предвижу немало хлопот с оными, однако польза, от них проистекающая, превышает любые неудобства.

С солдатами из новоприбывших знакомства доныне не сводил, сказать о них нечего, кроме того, что воюют изрядно…»

7

Первым делом государь навестил раненых. Выслушал пояснения Дарьи Васильевны относительно состояния каждого из них, расспросил пациентов относительно самочувствия и даже самолично проверил пульс. Дитриха поздравил со следующим чином, честно заслуженным на поле битвы. Подобное внимание было весьма лестно, новоиспеченный майор не стал лгать самому себе и кривить душой. Однако ему крайне не понравилась одна вещь.

Сперва он подумал, что почудилось. Но нет: когда государь смотрел на даму-лекаря, его взгляд был словно у охотника, завидевшего оленя среди деревьев. Пётр Алексеевич был неравнодушен к женскому полу, о том все знали, а многие и пользовались ради достижения каких-то своих целей. Девица Монс из Немецкой слободы, к примеру, состояла у государя на содержании, получала подарки, но, насколько Дитрих ведал, чувства русского венценосца не были взаимны. Говорили ещё о каких-то метрессах[9], знатных дамах, актрисках, совершенно случайных женщинах. Даже странно, что государь не проявил никакого интереса к сестре Дарьи Васильевны. Впрочем, ту амазонку сложно было назвать привлекательной девицей — солдат, но не женщина. Умна, зла и всякий момент опасна. Другое дело — госпожа бакалавр. Всё, что объединяло её с сестрой — это ум. Тихая, скромная девица производила впечатление полной беззащитности. Пятнистый мундир из грядущего, символ грозной силы, казался на ней чужеродным. Хотя, довольно было посмотреть ей в глаза, чтобы понять: душою она ничуть не слабее брата и сестры. Другое дело, что если тех защищали телесная мощь и воинские умения, то Дарья Васильевна была уязвима. Много ли нужно, чтобы скрутить девицу и увести с собой?