Полковник коротко попрощался и положил трубку. Замятин быстро навел нужные справки в областном военкомате и вылетел в Москву.

Удобно устроившись в кресле, он еще раз перечитал фронтовые письма Спиридонова. Было их штук двадцать. Больше одного тетрадного листа Спиридонов не писал. В письмах он был скромен и малословен, как истинный северянин. Писал, что воюет. Сперва писал, как отступали, потом, как наступали.

Из госпиталя он написал всего одно письмо. Писал, что госпиталь, в котором он лечится, расположен в городе Риге, что город этот очень красивый и что воевать капитану Спиридонову больше не придется, что намерен он, как только выпишут, ехать домой — руки соскучились по земле-матушке. До войны Спиридонов работал в колхозе трактористом, действительную службу проходил в танковых частях. Лже-Спиридонов работал до войны поваром и служил тоже в танковых частях.

В последнем письме Спиридонов писал, что подружился в госпитале с одним хорошим человеком, который потерял за войну всех и которого он обязательно привезет к себе в деревню. Последнее письмо датировалось 24 декабря 1944 года. Больше писем от него не было.

В Москве Замятин сразу же отправился в МУР. Там его уже ждали. Никакими сведениями о лже-Спиридонове МУР не располагал. Человек с предъявленными отпечатками пальцев нигде не регистрировался и ни по какому делу не проходил.

Замятин отправился в архив Министерства обороны. Полковник, оказывается, звонил уже и туда. У Замятина взяли фотографию Спиридонова, попросили написать все, что капитан о нем узнал, а заодно и о лже-Спиридонове, приложив к записям и его фотографию, и ждать ответа в Москве.

В этот день Замятин долго бродил по зимней столице. За 7 лет, что он не был здесь, город очень изменился, похорошел. Около 12 ночи капитан пришел в гостиницу и лег спать. Утром он проснулся с чувством острого голода. За окном мела снежная пороша. Замятин быстро оделся и вышел на улицу. Вчера он заметил поблизости от гостиницы кафе «Пирожок». «Кажется, такие кафе открываются рано», — подумал он.

Кафе, в самом деле, было открыто. Замятин заказал две порции сосисок. Со свежей горчицей они показались ему необыкновенно вкусными.

После завтрака на улице показалось уже ее так холодно. Нужно было идти в управление и ждать звонка из архива. Заодно можно позвонить домой.

К телефону подошла жена. Дома все в порядке. Правда, девочки — у Замятина было две дочери — скучают по отцу. Обе они ушли в школу и поговорить с ними не удалось. Капитан позвонил в управление. Может, Колесников уже на работе. Так оно и было. Колесников коротко рассказал о результатах своей поездки. Никого из тех, кто вместе с Ровновой был угнан в Германию, найти пока не удалось и вряд ли удастся, потому что никто из них домой не вернулся.

Спиридонов ведет себя спокойно, пригласил домой кое-кого из ресторана — обмывал покупку. Ровнова сразу приехала в санаторий. Дома не появлялась. В деле наступило затишье, и Волин вернулся к своим непосредственным обязанностям. Спиридонова можно уже брать, но полковник почему-то тянет. Вот, пожалуй, и все новости.

Замятин был доволен, что полковник согласился с его планом: с арестом Спиридонова торопиться не следовало.

Домой капитану в этот день улететь не удалось. После звонка из архива Замятин полетел туда, как на крыльях. Сначала его огорчили, сказав, что по фотографии установить в архиве имя человека почти невозможно. Но тут же обрадовали, сообщив, что помогла случайность. Оказывается, в архиве работает на общественных началах майор в отставке Николай Петрович Стешин, который служил вместе с гражданином, изображенным на фотографии. Это был Мякишин Николай Федорович, 1916 года рождения, уроженец города Караганды. До 1942 года служил в Н-ской части, а потом, попав в окружение, пропал без вести. Никаких запросов на розыск о нем не поступало ни во время войны, ни после. Звание рядовой, служил поваром в хозвзводе, беспартийный, образование 7 классов, никаких наград и поощрений по службе не имел.

Капитан поблагодарил работников архива и заторопился в МУР. Нужно было срочно связаться с полковником. Поленова сообщение капитана ничуть не удивило. Замятину следовало немедленно лететь в Караганду. Работники МУРа помогли капитану с билетом. В 11 часов утра он уже летел в Караганду. Прилетел туда после обеда. Мякишиных искал недолго. Здесь их знали все. Старший брат Василий Федорович, принял Замятина хорошо. На вопрос, известна ли им судьба младшего брата, он молча вышел в другую комнату и принес два извещения. Первое извещало о том, что он пропал без вести от 12 февраля 1942 года, второе — от 16 июня 1943 года извещало, что он погиб смертью храбрых.

— Писем никаких не осталось?

— Одно. — Василий Федорович тяжело поднялся и снова пошел в другую комнату.

Замятин повертел в руках замусоленный треугольник без обратного адреса. В письме было несколько строк. Мякишин-младший сообщал, что в 1942 году попал в окружение, партизанил в тылу. Потом снова был зачислен в регулярную армию, но уже в другую часть, координаты которой пока сообщить не может. В письме не было ни названия местности, где он партизанил, ни названия отряда, в котором воевал.

Пока капитан читал письмо, Мякишин-старший сидел, грузно привалившись к спинке дивана. Он не задал нежданному гостю еще ни одного вопроса.

Капитан сложил письмо. Не зная, как быть дальше, он тянул время. То ли все рассказать старшему брату, то ли и здесь покривить немного душой для пользы дела. К счастью, старики отсутствовали. Замятин знал, что Василий Федорович заслуженный шахтер, возглавляет передовую бригаду на шахте, фронтовик, прошел всю войну от начала до конца, коммунист. Одним словом, это был человек, которому можно было открыть правду.

— Так, чем мы обязаны, так сказать, вашему визиту, Анатолий Антонович? — нарушил молчание Мякишин-старший. — Насколько я в курсе дела, милиция так просто людьми не интересуется.

— Я отвечу на этот вопрос, Василий Федорович, немного позже. Что вы можете сказать о своем младшем брате вообще?

— Ничего хорошего, — угрюмо сказал хозяин, — хотя вроде бы о мертвых плохо не говорят. — Василий Федорович испытующе посмотрел в глаза гостю. — Скверный он был человек. Позорил семью. Правду говорят, — горько усмехнулся он, — в семье не без урода. Шахтеры мы потомственные, а он… Школу бросил в седьмом классе. На шахту идти отказался. Я, мол, не желаю быть рабочей скотинкой. Пошел в кулинарную школу. Учился, правда, хорошо, ничего не скажешь. А потом в ресторан послали помощником шефа. И пошло: пьянки, бабы, приводы в милицию. Чуть было не засадили. Из уважения к нашей фамилии осудили условно.

Василий Федорович помолчал, как бы вспоминая что-то. А потом сказал:

— Ненавидел он меня, да и не только меня. Всех нас. Презирал. Мол, дураки вы все — вкалываете и жизни никакой не видите. И откуда у него это бралось?! — Василий Федорович замолчал, как бы ожидая реплики гостя, но Замятин решил молчать.

— На волоске висел — вот-вот должны были посадить. А тут война. Ну, все и перевернулось. Мы с Виктором сразу ушли добровольцами, потом забрали и его. Отец писал, что плакал он — не хотел идти на фронт. Вот и все.

Замятину нравился этот человек и тем тоскливей становилось от мысли, что рано или поздно придется нанести ему тяжелый удар.

— Не переписывались вы с ним во время войны?

— Куда там — будет он нам писать, гнида паршивая. Через отца все узнавали. Прорвался он-таки к кухонному котлу, чтоб шкуру не попортить, наверно, да жрать вдоволь. Уж это он любил.

— Писем никаких больше не осталось?

— Ничего. Все отец спалил. Скульня там была и больше ничего. Стыдно было читать. Вот отец и палил его письма. Он у нас старик правильный.

— А это как осталось? — кивнул капитан на письмо.

— Старуха не дала. Мол, посмертное, не берите грех на душу. Вот и не взяли — оставили, — криво усмехнулся хозяин.

— В письме его почерк?

— Его.

— Никто не интересовался им за все эти годы?