— Я готов поставить оставшийся глаз, что дон Фадрике облизывался на Тересу Рамирес!

Плечи дона Хосе ослабли, он, очевидно, был ошеломлён известием о возможности другого замужества для Инес Рамирес, а дон Стефано продолжал выяснять:

— Если главное для вас — рождение наследника, то стоит ли вам так желать брака именно с сеньоритой Инес?

— Кто за меня пойдёт?

— Ну… дочь нашего знакомого — не единственная бедная молодая дворянка в Эспании.

— Знаю — их тьма и любая готова родить мне наследника не от меня.

— Вижу, вы уверены в добродетели сеньориты.

— Бьюсь об заклад, вы пытались уже проверить эту добродетель на прочность.

В интересах дона Стефано было бы поколебать убеждённость собеседника, но он не стал этого делать, решив, что намёка на возможный брак Инес и капитана Морено достаточно, чтобы разрушить надежды изуродованного оспой мужчины жениться на юной красавице. Сеньор дель Соль вернулся к разговору о поместье дона Хосе.

— Как я понял, вы не собираетесь идти на уступки сеньору Рамиресу, а долгов у вас накопилось немало.

— Не ваше дело! — угрюмо ответил хозяин.

— Дон Хосе, не лучше ли вам, чем грезить о наследнике, продать имение и остаток жизни провести в достатке и спокойствии?

— Зачем вам моё имение?

— У меня найдутся деньги выкупить и расписки у сеньора Рамиреса, особенно если он даст мне скидку.

— Не уверен, что отдаст и за полную цену, — хмыкнул дон Хосе.

— Разве он вправе?

— Вы забыли о землях в залоге. Идальго предусмотрел, чтобы кредитором наших крестьян не мог стать человек, которому он не доверяет. Выкрадывать расписки тоже бессмысленно: они именные, зарегистрированы в Тагоне, а копии нотариус направил в Сегилью.

— Затейливое местечко ваше Хетафе… —

Дон Стефано про себя размышлял, насколько разумен план купить имение дона Хосе, вернуть на поля воду и не претендовать на земли мелких владельцев.

— С главным затейником вы успели хорошо познакомиться. Ещё до оспы умел всех заставить плясать под свою дудку.

— Я наслышан о его шутках не меньше, чем о красоте его покойной супруги.

— Да, сеньорита Инес в мать уродилась, только лоб и норов отцовский, да волосы потемнее.

— Добродетелью, думаю, дочь тоже в мать.

Дон Хосе неожиданно ухмыльнулся:

— Можно ли считать добродетельной женщину, влюблённую в своего мужа до такой степени, что других мужчин она не отличит от кастратов?

Такой взгляд на супружество оказался неожиданностью для дона Стефано, растерянно пробормотавшего:

— Если подобное чувство сохранится в течение всего брака…

— Правильно рассуждаете, — насмешливо подтвердил дон Хосе. — Много я видел влюблённых молодожёнов, которые через год-два смотреть не могли друг на друга.

— Но сеньора Tереса… — дону Стефано совсем не хотелось узнать, что идальго был рогоносцем.

— Не позволила Хетафе узнать, подлинно ли она добродетельна, — развёл руками дон Хосе.

Вообразив все казни египетские, которым гость хотел бы подвергнуть своего «родственника», дон Стефано процедил:

— Бьюсь об заклад, вы пытались проверить на прочность добродетель сеньоры Рамирес.

— А то как же! — кивнул чудище. — Вы смотрите сейчас на мою рожу и не догадываетесь, что до оспы я был первым красавцем в наших краях, не чета Алонсо Рамиресу. Он женщинам нравился, потому что остёр на язык, а лицом — таких через одного. Моя знатная грымза потому за меня и вышла, что хорош я был, отлично фехтовал, одевался. Засела в Хетафе, и скоро ей до моей красоты дела не стало — видите ли, графской дочке здесь недостаточно низко кланялись. На Рамиресов шипела — бедные дворяне держатся с ней как с ровней. Надоело мне, пытался я подбить клинья к сеньоре Тересе. Служанку подкупил, устроил, когда идальго со старшим сыном и дочкой в отъезде был, чтоб двое слуг срочно уехали на ночь глядя, а собакам и второму сыну девчонка-служанка сонного зелья подсыпала.

— Ничего себе! — оторопел дон Стефано.

— А что? Если женщину в спальне застать врасплох, дело может и выгореть, а потом куда ей деваться? Может, кстати, ей и понравится, я в своё время дорогим девкам в столице платил, чтоб обучили всякому разному… ну вы понимаете. У Рамиреса таких денег никогда не было…

Гость сидел, подперев одной рукой щёку, а второй держа за черенок надкусанное яблоко и слегка покачивая его. Хозяин продолжил. Ему, очевидно, хотелось излить душу, хотя хвастаться было нечем.

— Калитку мне дурёха молоденькая отворила, думала — я к ней заявился, а я пригрозил, велел молчать — и к сеньоре. Не хотел я ей зелья давать, не помню уже, что служанке наговорил, чтобы она усыпила только собак и мальчишку. Забрался через окно и встал дурак дураком, смотрю на неё, спящую, — дон Хосе помолчал. — Сеньора Тереса была такая красивая в лунном свете, спокойная, казалась совсем молодой. Мне бы сразу наброситься на неё, а я стоял, любовался… На цыпочках подошёл к кровати. Тут скрипнула половица, женщина и проснулась.

— И? — слушатель подался вперёд.

— И ничего. Я что-то забормотал, не смог её тронуть, ну не насильник же я!

— Да? — не удержался от комментария дон Стефано, подумав про себя: «Зачем тогда заявился?»

— Что «да»? Я стоял, говорил… а она в меня швырнула подушкой. Что засмеялись? Ерунда, но отвлекло на секунду, а вторую подушку она успела ножницами распороть — шитьё у изголовья лежало. И стоял я рядом с этой кроватью в пуху и перьях, как сейчас вспомню — отплёвывался, тут не до женщины стало.

— А сеньора Тереса?

— Схватила мужнино ружьё со стены. Стоит, глаза засверкали, я её такой и не видел! Тихая она была, кроткая женщина, кто бы подумать мог, что так разъярится!

— Слышал, бывает, что смирные люди, если их как следует разозлить…

— А я видел! Заставила она меня выйти через основные ворота на площадь, в воздух пальнула, чтоб все соседи видели, как она меня выгоняет. «Вы, — говорит, — вошли через чёрный вход, а выйдете через парадный!»

— Остроумно, даже идальго лучше бы не придумал, — на сей раз дон Стефано не потрудился скрыть насмешку над «родственником». — Кто-нибудь мог случайно увидеть, что вы забираетесь в дом. Если вышли бы тайным путём, доброе имя сеньоры всерьёз пострадало бы.

— Вот-вот… а так никто не верил, что она меня позвала. Идальго в первое же воскресенье, выйдя с супругой из храма, с моей женой поздоровался, а мне сказал: «Прошу вас, дон Хосе, в мой дом не приходить и никого из моей семьи в свой дом не приглашать».

— Не вызвал на поединок?

— Нет, побрезговал. Или знал, что я лучше фехтую и убил бы его с удовольствием. А так никто с того дня со мной в Хетафе не знался. К моей донье Фенисе все с уважением, ко мне — никак, будто и нет меня. Сына я от такого позора в Сегилью отправил и сам бы уехал, но история по провинции разошлась, и где бы я ни появился — шептались, хихикали. Возьми я силой сеньору Тересу, и то было бы меньше срама.

— Не самые приятные воспоминания у вас связаны с этой семьёй, — меланхолично прокомментировал дон Стефано.

— Теперь понимаете, почему я упёрся? Конечно, прибрать окрестные земли — милое дело, но когда идальго добился от короля льготы — слишком туманно. Поладили б в первый же год, не случись этой истории. Больше, чем получить земли, мне хотелось прижать гордецов, которые смели от меня отворачиваться! Кто они и кто я! Ладно бы только идальго, но и простые крестьяне!

Гость кивнул — эти чувства ему были понятны. Смутно припомнив, что в связи с оспой идальго говорил только об одном сыне, дон Стефано, чтобы заполнить паузу, пробормотал:

— Второй сын сеньора Рамиреса, если не ошибаюсь, умер ещё до эпидемии?

Неожиданно дон Хосе напрягся и наклонил голову, с подозрением глядя на кабальеро:

— Почему вы спросили? Я здесь ни при чём! Мальчишка погиб — не моё дело! Я точно девке сказал, сколько зелья подсыпать, он не от моей отравы помер тогда!

Странный отклик не укрылся от наблюдательного разбойника, но он был слишком утомлён откровениями, потому, мысленно присовокупив к египетским казням фантазии святой инквизиции, перевёл разговор на другое: