А между морем и посадом потел город, продавая себя на тысячу ладов. Он загребал деньги и с той, и с другой стороны, торгуясь, побираясь и грабя. И среди этой погони за мамоной он сам веселился, как король и нищий.

Тысячелики маски в людской толпе, но много выразительней — лица людей. Рядом с поддельными неграми — всамделишные, посреди фальшивых чертей — настоящие. Порок прикрывался невинностью, а сама невинность была еще порочней.

Настоящие черти носили монашеские рясы, перебирали четки. И здесь же они превращались в рогатых бесенят, пропадали в ногах толпы, взбирались прямо на бюст горожанке. Устраивались там между грудей тепло и уютно, свесив копыта за вырез платья.

Двери балагана были распахнуты, под стать вратам в ад. Одни шуты выкрикивали что-то на авансцене, гремели колокольцами и дули в дудки. Другие сновали в толпе, зазывая посетителей, отчаянно переругиваясь между собой.

Мимы и гистрионы давали представления. По натянутому через улицу канату шел акробат, ноги его в свете огней казались окровавленными. Жонглеры плясали между пиками и насвистывали при этом, точно птицы. Индусу отрубили голову, а он взял ее под мышку и пошел. Пожиратели огня заглатывали пламя, а сзади у них шел дым.

Рядом выступал доктор Фауст с еще большими чудесами. Он появлялся с чертом, которого звали Мефистофель, и приказывал ему превращаться по очереди то в пуделя, то в очаровательную женщину. Пуделя он звал Престидижитатором, женщину — Еленой Прекрасной.

В сторонке выхвалялись капитан Кокодрильо, Кукуруру и Бонбардон в шляпах с необъятными полями и мечами такой длины, что они мешали ходить. Их макаронические речи были малопристойны, а голоса гремели, как гром в грозу. Но они бежали, как безумные, едва доктор Буцефалус нацелился в них огромнейшей клистирной трубкой.

Народ дышал тяжело и потно, не спеша развязывать мошну и норовя посмеяться там, где подешевле. Люди грудились возле палаток, где торговали колбасами, макаронами и пивом, пожирая их глазами и зубами.

Стражники гнались за ворами, кулаками прокладывая себе дорогу. Женщины жалобно повизгивали в руках солдат, их груди были сплюснуты толпой как лепешки. Вопили нищие, выставляя свои болячки и язвы, как драгоценнейший товар.

Сначала благородные господа и разбойники двигались вместе. Они пили вино, по вкусу напоминавшее яд. Они ввязывались в фантастически омерзительные потасовки. И пьянели от того и от другого.

Лелио и Спавенто дель Инферно обрели друг друга. Они в обнимку сидели у трактирных стоек, изливаясь в сходных разочарованиях. Лелио на груди разбойника жаловался на те страдания, которых он натерпелся от добродетельной Амариллис. А Спавенто проклинал свою Розу, лживую, как эпитафия. Но в какой-то корчме им повстречались две маркитантки. Груди — что твои Вавилонские башни. И несчастные влюбленные утешились.

Леандро и Матаморос пошли на отчаянно смелый штурм. Они захватили целиком веселый дом. А когда атаковали их, они отбивались подушками, винными бочонками и голыми женщинами. Пух и перья из разодранных подушек реяли вокруг будто пороховой дым над полем битвы. В этом дыму они и пропали.

Принц и Термигисто блуждали в портовых закоулках. По границе тьмы и света текли запахи дегтя, корицы и шафрана. Вдруг черная вода разверзлась у них под ногами. Нож сверкнул во тьме, кто-то скрылся в волнах, а кто-то затянул песню. С кораблей, стоящих в гавани, доносились звуки музыки, пляски.

Они повернули обратно к трактирам. Пламя факелов осветило их ужасные лица. Облик принца изменился до неузнаваемости. Он смеялся во всю глотку, и во рту чернели дыры от недостающих зубов. Борода свалялась в черный клок.

В скопище народа он беспрестанно менял костюмы и маски. Он был цыган и арап, моряк и палач. От одной группы он переходил к другой. Его дружба и вражда не ведали границ.

В каком-то портовом кабаке они встретили знакомых.

Это был патер Бенедиктиссимус в маске, которая скрывала его целиком. Лорд Байрон находился там при исполнении служебных обязанностей в двух масках — одна на глазах, другая — на подбородке. А поэт Лелиан маскировался лишь тем, что держал на коленях молоденькую цыганку.

То было прелестное рандеву представителей власти и церкви, мира поэзии и разбоя!

Их беседа, заполнявшая паузы между выпивкой, дружескими объятиями и драками, была возвышенной и остроумной. Одной рукой подняв кубок с вином, а другой обнимая девушку, Лелиан читал сонет об исподнем принцессы, который так и не был исполнен утром.

То была великолепная поэзия! Особенно апофеоз — две последние строки — описание панталон гермафродита, в неточных рифмах которого крылось так много извращенности и в то же время глубоких нравственных устоев.

Ситуация и окружение становились все невероятней. Принц был уже словно в нескольких местах сразу. Его алчущая душа поглощала лица, огни и движения. Натурализм расцветал вокруг него и в нем самом.

В какой-то харчевне они угодили в перепалку, не имея представления о ее причинах. Они махали шпагами и табуретками. Кровь лилась вперемешку с красным вином.

Поймав царапавшегося, как кошка, Пьеро, Термигисто стал вертеть его за ноги, на манер пращи, и орать страшным голосом:

— Я Тер-р-рмигисто! Я всемирный изувер, плод землетрясения и молнии, сородич смерти, головорез из головорезов! Берегись, кому жизнь дорога!

Матросы засучивали рукава и цедили сквозь зубы:«Porca Madonna!» Но Термигисто так долго крутил Пьеро, что в руках у него остались одни только ноги, и неприятель в панике бежал.

Входя в другую харчевню, атаман возвестил:

— Я Тер-р-рмигисто! Я возведен в турки и в черти! Каждый день я съедаю по десятку иудеев и прочих уродов! Завтра на рыночной площади я вздерну графа Монкрифа! Бегите, кому жизнь дорога!

Миг — и помещение опустело. Принц и Термигисто сидели посреди опрокинутых столов. Все замерло. Это была минута печали и погружения в себя. Мечтательны были их глаза, насытившиеся видом крови. Потом они продолжили свой путь.

Добравшись снова до гавани, они попали в кабак, набитый неграми. Факелы отбрасывали свет на их потные лица. Сверкали их серьги и белели зубы.

В окружении негров сидела женщина, черные волосы которой, завязанные на макушке в узел, обнажали складчатую шею. Ее безлобое лицо было толстым, как мешок. Она была такая жирная, что растекалась, как квашня по трем сиденьям. Ее костюм состоял из двух предметов — кольцо в носу да пояс из красной ленточки.

Запахи она источала чудовищные. Негры вокруг нее были пьяны.

И тут принц ощутил ослепляющий прилив вожделения. В нем что-то съежилось и вытянулось. Он был как Апис, который сокрушил стену храма и увидел на залитом солнцем лугу стадо.

Он ринулся на негров, Термигисто за ним. От ярости негры побледнели. Они завращали белками, их трясущиеся губы сделались совсем красными. Они заверещали ну, прямо как свиньи на бойне:

— Ахи-и! Маргодами! Шамбара, Корана — ахи!

То была лютая битва — свистели кулаки и сверкали ножи. Негры пустили в ход зубы, били врага головами как таранами.

Однако их немилосердно вышибли. С воем они исчезали во мраке, и Термигисто с таким же воем погнался за ними.

Женщина сидела, наблюдая за битвой, и смеялась во всю глотку. Она выпила вина. Когда битва стихла, она встала и, вся колыхаясь, пошла к задней двери корчмы.

Принц последовал за ней.

В глазах у него рябило. От этого прелести негритянки приумножались многократно. Она была неописуемо желанна. Будто кратер вулкана, бурлила страсть принца.

Посреди грязного двора чернел во тьме домик. В свете месяца посреди глиняного пола комнаты виднелась огромная кровать, словно эшафот.

Ничего больше во всем доме, как и во всем мире!

Негритянка опустилась на кровать, а вместе с ней и принц. Они были животными, и любовь их была животной. И оставались они там довольно долго.

Странное ощущение овладело принцем, когда он вставал — словно что-то еще он сегодня не сделал. Что-то такое, в чем явился бы весь смысл его существования. И, пошатываясь, он вышел, оставив тушу негритянки лежать неподвижно.