И вот он сидит, сгорбившись, опершись на худенькие руки, босые ноги вытянуты, словно черные корни дерева. И рядом с ним собака. Совсем не молодая. Брови и борода белые, время и былые схватки оставили следы-проплешины у нее на боках. Можно было пересчитать ее ребра, и видно было, как бьется сердце. Пес был убийственно тощ и угрюмо серьезен. Голова его запала в острые плечи, губы обвисли, в углах пасти пролегли горькие складки.

Скоро Леэни наскучило глядеть на неподвижный поплавок. Зато Видрик и пес были словно прикованы к нему. Стоило тому вздрогнуть, их тоже пронизывала дрожь. Затаив дыхание, они глазами пожирали поплавок, словно от него зависело счастье всей их жизни. Точно так же одинаково понимали они и шелест болотного аира, и игру бликов на воде.

Вдруг посреди напряженного ожидания поплавок ушел в воду.

Собаку как подбросило: мгновенным взглядом пес полоснул по лицу Видрика и глухо заворчал.

Видрик напряг удилище и дернул — леска со свистом взвилась из воды. Но — рыбы на крючке не было.

— Зар-раза! — ругнулся Видрик, а Эку опустился, объятый стыдом и злостью, свесив плешивые уши. — Целый час она тут крутится: и брать не берет, и уходить не уходит!

Но собравшись было поплевать на червяка, чтобы снова забросить удочку, он увидел, что рыба-таки взяла, однако откусила червяка вместе с крючком. Вот когда Видрика проняло!

— Ах ты, кикимора, ах ты, каракатица, ах ты, страшилище безмозглое!

Он остановился, словно ожидая, что скажет рыбина. Но та ничего не ответила на такое поношение. Он сплюнул и начал снова, укоризненно и с расстановкой:

— С кем ты, по-твоему, дело имеешь? Что я тебе, дурак, простофиля или вчера на свет родился? Или ты считаешь, весь мир только для того и придуман, чтобы тебя потешать, чтоб тебе шутки шутить?

Но рыба помалкивала.

— Лучше бы тебе и вовсе не быть! Чтоб тебе пиявкой родиться, жабой! Чтобы тебя черти взяли!

Медленно, по-стариковски сопя, он приладил к удочке новый крючок. И заговорил уже спокойнее, как человек, знающий, что хоть его и обманули, а все ж обманщику никакого проку от этого не будет.

— Хотел бы я знать, куда ты денешься — с крючком в брюхе? Конец тебе, подохнешь, падаль! Уткнешься головой в тину, там и дух испустишь! Думаешь, одурачила меня? Не-э, и до тебя были охотники, ан…

Он презрительно сплюнул в воду.

Леэни смотрела на мальчишку широко раскрытыми глазами.

До сих пор она и не видела его толком. Она боялась его степенности, взгляда его запавших глаз, улыбки на его сморщенном лице. Теперь она разглядывала его, будто видела впервые.

Увидела Леэни, как Видрик разорвал пополам здоровенного дождевого червя и насадил одну половинку на крючок. Потом поплевал на него, забросил удочку в воду и произнес грозно, словно имел дело с неисчислимой ратью:

— Поглядим!

И оба они — пастух и пес — опять во все глаза уставились на чуть колеблющийся поплавок. И снова над ручьем воцарилась тишина и солнечный свет. И только фигуры мальчика и собаки торчали посреди этой красоты, как корявые, обгорелые пни.

И Леэни сделалось вдруг жаль Видрика, невыразимо жаль. До чего же он, право, одинок и несчастен! Хоть бы кто-нибудь обошелся с ним приветливо! Хоть бы с кем-нибудь посмеялся он или поплакал от всего сердца.

И Леэни для самой себя неожиданно, склонясь к мальчику, проговорила полушепотом:

— Видрик, ну что ты все сидишь да сидишь у этого ручья?

Но тот огрызнулся:

— А куда мне, по-твоему, идти?

Этот грубиян даже головы к ней не повернул! И опять удушливая тишина на минуту повисла в воздухе.

— Видрик… а хочешь… я принесу тебе хлеба с маслом?.. — прошептала Леэни.

Она проговорила это сдавленным голосом, словно моля о пощаде.

— Хлеба с маслом? — Теперь-то мальчик обернулся к ней и вопросительно посмотрел на Леэни.

И вслед за ним с тем же самым выражением повернула морду и собака.

— С какой стати мне отказываться от хлеба с маслом!

Леэни вскочила, на нее вдруг нашло такое радужное настроение, что она звонко выкликнула, словно пропела, на детском языке:

— Пипопибудь питут! Пия пископиро пиприпиду.

А когда Видрик недоуменно уставился на нее, уже на бегу она повторила:

— Побудь тут! Я скоро приду.

Она без передышки бежала, пока из-за деревьев не показались гребни соломенных хуторских крыш. Там было все так же тихо. Сестра Марие прислонилась к калитке, полусмежив усталые глаза, в волосах три цветка купальницы.

— Откуда бежишь? — безразлично спросила она.

— Я… я была внизу на лугу… там, где валун Калевипоэга{8}…

Она должна, должна была солгать! Словно кто-то велел ей.

— А сколько там цветов — купальницы, иван-да-марья…

— Да-а?..

Сонные веки Марие дрогнули, поникшие купальницы свесились на лоб.

В прохладном полутемном амбаре пахло чем-то заплесневелым, затхлым. Сверху, с потолочных балок, в пустые закрома спускались паутинные нити. Между балками пробивался солнечный свет. Золотая пыль отплясывала в пучках лучей.

Но Леэни было не до того. Она приподнялась на цыпочки и достала с полки большущий каравай — что твой щит. Вязкий мякиш накручивался на нож. Она отрезала здоровенный ломоть и в потоке света, пробивающегося меж балок, дрожащей рукой намазала на него толстый слой масла.

Двор был по-прежнему пуст.

Теперь только бы пройти так, чтоб никто не заметил… Ну а если и увидят — что с того? Пусть видят и знают… Впрочем, нет, нет… В том-то и дело…

Она проскользнула под окнами, миновала сад и, тяжело дыша, остановилась на задах.

Опушенные лепестками черемухи, на самом солнцепеке почивали ее дети. Ах, беспокойный сон снился этим слабиночкам, мнились им призраки, и они отбивались, вскидывая потные ручонки. Им снилось, что мама равнодушно прошла мимо, лишь глянув на них, другими занята мыслями, иными охвачена чувствами. Им снилось, что, проходя мимо, она пригладила волосы, стряхнула две-три прядки на лоб и воткнула в локоны гвоздику.

Нет, нет, пусть детки не думают, что мама забыла о них. Просто времени у нее сейчас нет. Разве не знают они, какой Видрик голодный? И разве не понимают, какой он несчастный и одинокий?

Ничего, мама вернется, пригладит им волосы, приласкает и споет песенку о принцах!

Через дыру в заборе, по собачьей тропке выбралась Леэни к полям. А там снова потянулась полевая тропинка. Солнце с жарко рдеющими глазами катилось по небу, от земли подымалось теплое дыхание. Эта голубеющая дымка разлилась уже во всем поднебесье.

А Леэни все спешила и дрожала от возбуждения. Одна только радость — Видрик ждет ее хлеб с маслом — несла девочку. Ей казалось даже, что он сам попросил: Леэни, знаешь, я такой голодный, такой голодный… И будто она на это беззаботно обронила: я могу, конечно, принести чего-нибудь… просто из жалости…

Вот уже и ручей замелькал.

Видрик все так же сидел на берегу. Он при самой искренней поддержке Эку бранил чертяку-окуня, который отъел кусок лески и теперь, исполненный сатанинского ехидства, дразнил его с прежней настырностью. Видрик ясно видел, как рыба ходит вокруг наживки, поддает хвостом поплавок, и умей она смеяться — из воды донесся бы дьявольский хохот.

Лишь на мгновение в глазах Видрика сверкнула радость при виде хлеба. Он взял его, кусок отломил собаке, сплюнул в воду и только потом начал жадно есть.

Леэни села рядом и, не отрываясь, смотрела ему в рот. Ах, как он ел! Словно всю жизнь не видел ничего, кроме мякинного хлеба да водянистой картошки. Или словно три дня маковой росинки во рту не было.

Девочка раскраснелась, уши горели. Бедный, бедненький Видрик! Совсем как тень, все в думах да мечтах. Такой он озабоченный и одинокий. И почему они были так далеки друг от друга! А как хорошо было бы делиться всеми мыслями, настроениями! Пусть он не думает, что Леэни не достается от жизни, что у нее нет забот. Ее тоже никто не понимает и не догадывается, как тоскует ее сердце!