— Сразу видно, что пьеса на романтической подкладке, хотя ты и говорил, что не любишь романтику…
Я жил тогда в квартире, где не было центрального отопления, а денег у меня тоже не было, и дрова кончились. Раз в неделю я ездил к маме на дачу и привозил несколько бутербродов и большой портфель, набитый черными торфяными плитками. Я топил свою печь два раза в неделю: на это как раз хватало одного портфеля. В комнате было прохладно, и это тоже помогало мне. Я был бодр и неутомим. Стояли ясные зимние дни, солнечные и морозные, такие, как в 1812 году.
Вот несколько дат, они говорят сами за себя. Середина сентября 1940 года — возвращение к старому замыслу комедии о девушке — гусаре. 27 сентября — первая запись о возможностях сюжета. Набрасываю первые строки текста. Первые три недели октября — разрабатываю сценарно сюжет и с 24 октября начинаю последовательно писать первый акт. 14 декабря кончаю первый акт. 18 декабря начал писать четвертый акт. 9 января 1941 года я закончил четвертый акт. 11 января начал писать третий акт. Кончил его 18 января. 20 января начал писать второй акт и 27 января закончил. Два акта — 1400 стихотворных строк — я написал в две недели: вот как «разогрелся мотор»! Именно эти акты я считаю лучшими в пьесе. Еще две недели уходит на переписывание всей пьесы целиком с одновременной отделкой. С 10 февраля я начал диктовать пьесу машинистке… Ну разве не гусарство? Настоящая кавалерийская атака! Риск и натиск! От стремительного темпа работы и сама пьеса стала стремительной и, несмотря на ее внушительный размер, легкой, куда — то несущейся.
В пьесе, когда я ее закончил, было 3500 строк. Это довольно много. С трудом сократил около ста строк, осталось 3400 — тоже немало. Самым длинным был первый акт. Это ничего: еще Чехов говорил, что первый акт может быть каким угодно длинным. Третий акт был почти вдвое короче первого — это правильно. Второй акт подлиннее третьего. Но плохо, что несколько длинноват четвертый акт. Зато в нем много действия: он самый энергичный и живой. И тем не менее… Я стал считать по строкам знаменитые стихотворные пьесы и немного утешился. Ну что ж, бывают и подлиннее.
3
Мои приспешники желали мне добра, и вскоре их дружеским попечением рукопись пьесы оказалась в руках у М. И.Бабановой.
Я принадлежу к поколению, вся театральная юность которого была окрашена влюбленностью в эту чудесную, неувядаемую актрису. Мы видели ее по многу раз во всех ее ролях, мы знали наизусть ее интонации и наяву бредили переливами ее голоса — колокольчика и острыми ритмами ее пластики. Мы пропадали не только на спектаклях, где она играла свои прославленные роли, но и на тех, где она появлялась в одном — двух эпизодах, чаще всего с танцем («Д. Е.» у Мейерхольда, «Озеро Люль» и «Воздушный пирог» в Театре Революции), чтобы только увидеть ее лишний раз.
Мою рукопись читает Бабанова. Чего еще я мог себе пожелать?
С того момента, когда рукопись попала к ней, я старался представить каждый ее шаг. Пьесу передали ей вечером во время спектакля, стало быть, вполне возможно, что она прочитает ее, вернувшись домой. Чтение займет часа полтора, ну от силы — два. Вряд ли она станет звонить мне в два часа ночи, но на всякий случай я не ложусь спать до трех.
Но звонка нет ни ночью, ни утром.
Ага! Все понятно! Она не хотела читать пьесу на несвежую голову и прочтет с утра. Значит, звонка можно ожидать не раньше… А что, если утром у нее репетиция? Ну, вечером она не занята в спектакле и уже наверное прочитает… Несколько дней я не выхожу из дому в ожидании звонка, но его все нет. Когда звонят другие, стараюсь скорее прекратить разговор, чтобы телефон не был занят. Я кажусь невежей и грубияном. На меня обижаются, пожимают плечами, перестают звонить.
Мой приятель, тот, кто передал пьесу, болен гриппом, телефон только в подъезде, и надежды узнать что — либо через него — никакой. Я вспоминаю рассказ о том, как он передавал ей пьесу. Взяв ее в руки, она изумленно сказала:
— Ого! Какая толстая!..
Я знаю, что больше всего театральные люди не любят длинных пьес. И уж конечно, эта фраза — самый дурной признак Несомненно, Бабанова пьесу мою давно прочла и она ей не понравилась. Я перебираю все возможные варианты. Фантазия работает безудержно. Оказавшаяся на холостом ходу после того, как я написал на последней странице слово «Занавес», она, как автомат, выбрасывает все новые и новые комбинации событий, происшедших с моей рукописью. Только одно мне почему — то не пришло в голову: самому снять телефонную трубку и набрать номер Бабановой.
Уже смертельно устав от этого ожидания, я все же продолжаю ждать звонка. Он мне необходим, чтобы развязать себе руки и иметь право предложить пьесу в другой театр. Я жду без всякой надежды, приготовившись вежливо и сухо поблагодарить за внимание, не вдаваясь в подробности и не доискиваясь мнения. Но звонка нет по — прежнему.
Тогда я выбираю из оставшихся экземпляров самый четкий, спускаюсь на Волхонку, сажусь на трамвай № 17, еду на площадь Коммуны, оставляю пьесу секретарше ЦТКА и быстро ухожу.
Когда я, вернувшись, открыл дверь в свою комнату, еще длился пронзительный телефонный звонок. Я схватил трубку. Это была Бабанова.
Оказалось, что рассеянный приятель просто — напросто забыл дать ей номер моего телефона. Она уже несколько дней как прочла пьесу и передала ее в дирекцию. Пьеса ей нравится, и она хочет играть Шуру Азарову. Вероятно, завтра мне позвонит директор на предмет заключения договора: «Надеюсь, вы ни с кем больше не ведете переговоров?» — и короткий, отрывистый бабановский смешок.
Я что — то бормочу в ответ.
Я презираю себя, я восторгаюсь, я сконфужен, я горд, я в смятении…
Но дни идут, а дирекция Театра Революции почему — то медлит. Разумеется, пульс по — разному бьется у того, кто принимает пьесу, и у того, кто ожидает ответа.
Дирекция Театра Революции еще что — то взвешивает и колеблется. Формального предложения от нее у меня нет, и я еду на площадь Коммуны в состоянии неуверенности, вспоминая пословицу о двух зайцах. Утром я звонил Бабановой. Она сказала, что зайдет в дирекцию и поторопит, и извинилась, что ей некогда со мной разговаривать — она опаздывает на урок пения.
Моя мнительность обнаружила в ее голосе досаду, а «урок пения» почему — то меня обидел, хотя я знал, что знаменитая актриса продолжает тренироваться и в пении и в танце.
В Театре Революции еще долго раскачивались, уже подписав со мной договор, — не могли найти пьесе место в репертуарном плане, подгоняли «параллель», искали режиссера, выбирали художника. Театр Революции, первым взявший пьесу, поставил ее только в 1943 году в Ташкенте. Замечательный художник П. В.Вильямс[172] еще до эвакуации сделал превосходный макет к спектаклю, но в горячке сборов в отъезд и сам макет и все материалы к нему были безвозвратно потеряны и в Ташкенте пришлось обращаться к АЛышлеру. Я помню основные композиционные принципы макета, и до сих пор они мне кажутся находкой. Отмечаю это для будущих биографов П. В.Вильямса. Были потеряны при переезде и все имевшиеся в театре экземпляры пьесы.
К началу войны пьеса репетировалась в нескольких театрах, но последовавшие события, эвакуации и пр. задержали премьеры. Только Н. П.Акимов в осажденном Ленинграде в нетопленом театре показал спектакль в день празднования годовщины Октябрьской революции в 1941 году. Я узнал об этом через несколько дней из заметки в «Правде». Превратности первых месяцев войны забросили меня в Чистополь. Акимов давно уже не отвечал на мои телеграммы (позже я узнал, что они до него не доходили). Так же долго я ничего не знал о Театре Красной Армии и Театре Революции. Все связи казались оборванными. И вдруг эта заметка о самой первой моей премьере. Я был горд и счастлив.
Теперь, когда на основе пьесы поставлен фильм «Гусарская баллада», я могу раскрыть один секрет. Еще было сочинено всего несколько страниц, а мне вдруг страшно захотелось писать не пьесу, а сценарий для кино. Комедия о гусарах без ржания коней, без цоканья копыт, без скачек и погонь, без сабельных боев, без милых сердцу пейзажей русских равнин и перелесков? В театре ничего этого не будет, а в кино… И вот ко мне пришли два молодых кинорежиссера, энергично искавших себе сценарий. Я рассказал им сюжет и кое — что прочитал. Они переглянулись и дружно сказали, что писать комедию о 1812 годе неуместно и не нужно и при известной всем установке, что наша страна не хочет войны и не собирается воевать, сюжет кажется им политически бестактным и вообще все это зряшная затея. Вскоре после этого наш разговор аукнулся в газете «Кино», где один добрый знакомый режиссеров зло иронизировал над горе — драматургами, считающими возможным в наши дни писать комедийки о девушках — гусарах. Должен добавить, что один из режиссеров, не желавших осенью 1940 года работать над военной темой, погиб в июле 1941 года смертью храбрых в ополчении под Ярцевом. А статейку эту, прочитав, сразу забыли, и никакого влияния, к счастью, на судьбу моей рукописи она не имела.
