– Конечно, док. – И он обратился к Лондону: – Ты караул усадьбу охранять послал?

– Угу. Не хотели они идти поначалу, но я все же заставил, пошли.

– Хорошо. Идем, док. И ты давай с нами, Джим, если сдюжишь.

– Я нормально себя чувствую, – заявил Джим.

Бертон взглянул на него в упор:

– Тебе лежать надо.

– Я боюсь его одного оставлять, – ухмыльнулся Мак. – Его на минуту одного оставишь, и он незнамо что вытворит! Пока, Лондон, после увидимся.

Снаружи царила тьма. Черная туча теперь покрывала все небо, и звезд видно не было. Глухая, боязливая тишина опустилась на лагерь. Люди, сидевшие возле редких костров, разговаривали тихо. Теплый, сырой воздух был неподвижен. Док, Мак и Джим, тщательно выбирая путь, вышли из лагеря и окунулись в темноту.

– Боюсь, дождь польет, – сказал Мак. – Если ребята промокнут, та еще морока начнется для нас. Струсят сильнее, чем от ружейной пальбы. Палатки-то, поди, протекают.

– Конечно, протекают, – подтвердил Бертон.

Они добрались до сада и пошли вдоль первого ряда. Было так темно, что идти приходилось на ощупь, вытянув вперед руки.

– Как ты оцениваешь положение забастовщиков? – осведомился док.

– Положение не ахти. Хозяева здорово сорганизовались здесь, в этой долине. Прямо что тебе Италия[23]. Каналы продовольственных поставок перекрыты. Если не достанем продуктов – мы погибли. А если еще и ливень хороший прибавится, этой же ночью парни покидать нас начнут. Сдрейфят они, док! Это точно! А вообще – забавная штука, док, – ты в наше дело не веришь, а сдашься, возможно, последним. Не пойму я тебя!

– Я и сам себя не понимаю, – мягко произнес док. – В дело я не верю, а в людей верю.

– Как это у тебя выходит?

– Не знаю как. Наверно, потому, что верю я в то, что это люди, а не животные. Может, окажись я даже в собачьем приюте, где собаки голодают и помирают от грязи и болезней, а я смогу им помочь, то стану помогать. Ведь не их же вина, что они такие. И не скажешь: «Такими их сделало отсутствие высокой цели и неумение позаботиться о себе. Собаки есть собаки, все они такие». Нет. Ты примешься мыть их, чистить клетки, кормить. Вот так и я, наверно, обладаю некоторым умением помогать людям и, когда вижу, что кто-то нуждается в помощи, эту помощь оказываю. Делаю свое дело, особенно не задумываясь и не рассуждая. Если живописцу попадается кусок холста и у него есть краски, у него возникнет желание писать на этом холсте. Он же не задается вопросом, почему у него возникло это желание.

– Ну да. Понимаю тебя. С одной стороны, это может показаться чем-то очень уже хладнокровным – держаться в сторонке, глядеть на людей немного сверху вниз и не сливаться с ними, а с другой стороны, док, это ведь чертовски здорово выглядит – порядочно, по-честному, чистая позиция!

– Ой, Мак, знаешь, у меня дезинфицирующий раствор кончается. Завоняет здесь все, если не достать еще карболки!

– Подумаю, как помочь тебе, – пообещал Мак.

Впереди, ярдах в ста от них, светился желтый огонек.

– Это, кажется, дом Андерсона, да? – спросил Джим.

– Похоже. Скоро нас должен остановить караульный.

Они зашагали на огонек, но их никто не окликнул. Они подошли к самым воротам – по-прежнему никого.

– Да где же, черт возьми, эти караульные, которых Лондон сюда прислал? – воскликнул Мак. – Войдем во двор, док, поищем. Интересно, может, их вообще здесь нет!

Бертон, пройдя по дорожке к дому, вошел в освещенную кухню. Мак с Джимом направились к амбару, где и обнаружили стражников. Лежа на низкой копне сена, парни курили папиросы. Висевшая на вбитом в стену крюке керосиновая лампа освещала желтым светом ряд пустых закромов и большую груду упакованных в ящики яблок – подготовленный к отправке урожай Андерсона.

Мак вспыхнул яростью, но тут же взял себя в руки, и, когда заговорил, голос его звучал мягко и дружески:

– Послушайте, ребята, это вам не шутки, мы узнали, что «бдительные» готовятся поквитаться с Андерсоном за то, что он предоставил нам место на ранчо. А знаете, что было бы, не пусти он нас сюда? Они бы к этому времени из нас котлету сделали. Андерсон – хороший человек. Нельзя допустить, чтоб кто-то его тронул.

– Так никого нет, – возразил один из стражников. – Господи, мистер, не всю же ночь нам взад-вперед ходить. Мы весь день в карауле проторчали!

– И продолжайте в том же духе! – рявкнул Мак. – Если они нагрянут, Андерсон вышвырнет нас отсюда. И куда нам тогда деваться?

– Могли бы подальше у реки расположиться!

– Придумал, нечего сказать! Да нас в таком случае под зад коленкой и погонят из этих мест с такой скоростью, что опомниться не успеешь! Да что я говорю, ты и сам это отлично знаешь.

Один из мужчин медленно поднялся.

– Парень прав, – сказал он. – Убираться нам лучше отсюда, вот что. В лагере старуха моя. Не желаю я в беду ее впутывать.

– Ну так огради ее, – сказал Мак. – Поставь посты сторожевые. И пусть ни одна собака не пролезет! Знаешь, что они с сыном Андерсона Элом сделали? Сожгли его фургон-закусочную, а самого избили до полусмерти.

– Вкусно он мясо готовил. Эл этот, – мечтательно заметил один из стражников.

Они устало поднялись и вышли. Когда амбар опустел, Мак загасил керосиновую лампу.

– «Бдительные» любят стрелять на свет, – пояснил он. – Так мы им в руки козырь даем. Надо сказать Андерсону, чтобы и в доме окна зашторил.

Караульные друг за другом исчезли в темноте, и Джим спросил:

– Думаешь, теперь они станут сторожить?

– Хотелось бы так думать. Но, по правде говоря, я считаю, что минут через десять они опять в амбаре спать завалятся. В армии, если в карауле засыпал, так и к расстрелу приговорить могли. А здесь что мы можем, кроме как убеждать и уговаривать. Господи, как же тошно мне от такой беспомощности! Если б только можно было оружие применить! Наказать ради поддержания дисциплины.

Шаги караульных стихли в темноте.

– Я еще разок их подстегну до ухода, – сказал Мак.

Они направились в сторону кухни, поднявшись на крыльцо, постучали. Ответом им были собачий лай и рычание. Слышно было, как собаки прыгают внутри, а Андерсон их успокаивает. Дверь приоткрылась, образовав щель.

– Это мы, мистер Андерсон!

– Входите, – хмуро произнес он.

Пойнтеры вились вокруг, виляя тонкими твердыми хвостами и подвывая от радости. Наклонившись, Мак по очереди потрепал собак и потянул за поводки.

– Вам хорошо бы на дворе их разместить, мистер Андерсон, – сказал он. – Там такая темень, что караул не видит ничего. А собаки мигом унюхают, если кто заявится.

Эл лежал на койке возле печки. Он был бледен и выглядел ослабевшим. Казалось, он похудел и спал с лица, щеки обвисли. Он лежал навзничь на спине, и одна рука его, забинтованная, висела впереди на перевязи. Рядом с ним на стуле сидел док.

– Привет, Эл, – негромко поздоровался Мак. – Как дела, мальчик мой?

Глаза у Эла радостно заблестели.

– Все идет как надо, – ответил он. – Болит, правда, здорово, и доктор говорит, что полежать придется некоторое время.

Наклонившись, Мак пожал Элу здоровую руку.

– Полегче, – быстро отозвался Эл. – У меня ребра с этой стороны сломаны.

Стоявший поодаль Андерсон сверкнул глазами.

– Сами видите теперь, – сказал он, – что из этого выходит. Фургон сгорел. Эл покалечен. Вот. Сами видите.

– Ради бога, папа… – слабым голосом запротестовал Эл. – Не начинай ты опять… Тебя ведь Маком зовут, так?

– Верно!

– Так вот, Мак, как думаешь, примут меня в партию?

– Ты хочешь сказать, что желал бы активно участвовать?

– Ну да. Думаешь, могу я быть принятым?

– По-моему, да, – медленно проговорил Мак. – Я дам тебе форму для заявления. Зачем ты в партию вступить хочешь, Эл?

Неподвижное лицо сморщилось в гримасе. Эл качнул головой взад-вперед.

– Я все думал… – заговорил он. – С тех пор как побили меня, я все думал и думал, не переставая. Не идут у меня из головы парни эти, фургончик мой, весь в пламени, и как пляшут они на мне, ногами топчут, а два копа на углу стоят, смотрят – и хоть бы хны! Не идет у меня из головы эта картина…