Для эвакуации детей были задействованы все наличные силы, да еще и лодка должна была привезти отряд спецназа, поэтому сюрпризов можно было не опасаться. Причина нападения на Стоунов тоже выяснилась… «Буржуи есть буржуи, — вздохнул офицер, — и за копейку удавятся, а тут пять миллионов».

Подойдя к вешалке, старший лейтенант достал шильце, не заметив, что Гришка проснулся, внимательно за ним следя. Проколов дырку в форме, старлей достал из кармана штанов коробочку, из нее — новенький орден, принявшись привинчивать «Славу» третьей степени к гимнастерке.

— Товарищ старший лейтенант, — раздался в тишине Гришкин голос, отчего офицер вздрогнул. — А «Слава»-то откуда?

— Посмертно тебе дали, — закончив, старлей повернулся к мальчику. — Так что носи, заслужил. Как вы тут?

— Как будто что-то темное ушло… — задумчиво проговорил Гришка и тут подала голос девочка, все еще называвшая себя номером. Тем самым номером, о котором запрашивала Москва.

— Знаешь… Малыши очень надеялись, что однажды придут наши, — произнесла номер девять-ноль-четыре-пять, не отпуская своего спасителя. — Они мечтали об этом дне, даже, когда умирали. Рассказывали о красных звездах и ждали так, как не ждали даже раздачу хлеба. Вот я себя чувствую так, как будто наши пришли…

— Эх, ребятки, — офицер даже не нашел, что сказать. — Скоро двинемся домой, потерпите чуток.

— И дольше терпели, — усмехнулся Гришка. — Машку надо покормить… Товарищ старший лейтенант, а можно нам молока и хлеба?

— Можно, товарищ сержант, — кивнул ему в ответ старлей, понявший, что принести нужно не только хлеб.

Он вспомнил тот самый десерт, который так любила мать. Казалось, подобное не могло заменить ни пирожных, ни тортов, но прошедшие войну ели этот десерт со слезами на глазах, ибо был он для них больше, чем просто сладость. Только надо было уточнить у врача, можно ли слегка уже округлившейся девочке масло.

— Гришка попросил молока и хлеба, — сообщил врачу офицер. — Если девочке можно масло, то…

— Можно ей масло уже, — вздохнул военный врач, тоже поняв, о чем говорит старший лейтенант. Воспетая в фильмах, виданная в каждой семье, эта сладость из тех грозных времен должна была помочь и Грише, и его девочке — Машеньке, поэтому доктор дал добро.

Вошедшая в палату Эмма Стоун замерла в дверях — детям принесли хлеб и молоко, но и не только их. Женщина видела, как встрепенулась ее дочь, с неверием глядя на кружку теплого молока, как очень ласково улыбнулся мальчик, потянувшийся к хлебу, доставая хищно выглядевший нож и не понимала, что он собрался делать.

— А что ты будешь делать? — поинтересовалась номер девять-ноль-четыре-пять, прижимаясь к своему Грише. Она так чувствовала — это ее Гриша. С ним было очень спокойно и казалось, что никаких этих на свете просто нет, потому что был он он.

— А вот увидишь, — обнимать Машеньку мальчику было очень приятно.

С каждым днем Гриша все больше понимал, что ради этой девочки, если надо будет, убьет вообще всех. Лишь бы она жила. Лишь бы улыбалась. Как-то вдруг Машенька стала кем-то очень важным для товарища сержанта. И вот сейчас он готовил сладость, как в далеком уже сорок третьем делала Верка. Воспоминание о ставшей сестрой девушке, резанули сердце, но Гришка только грустно улыбнулся.

Глядя на то, как мальчик отрезает кусок необыкновенно выглядевшего хлеба, при виде которого Летта расширила глаза, то ли удивившись, то ли испугавшись, Эмма просто замерла. А Гришка намазывал мягкое сливочное масло на ломоть, чтобы потом густо посыпать сахаром. Смотреть на то, как дочка ест этот бутерброд — сначала с опаской, а потом с улыбкой, как мальчик откусывает маленькие кусочки с таким невыразимым счастьем на лице, было сложно. Эмме хотелось заплакать просто от вида того, как дети это едят. Женщина понимала, что ни одно пирожное на свете для них обоих не имеет такого сакрального смысла, как этот хлеб. Это масло. Этот сахар. И кружка теплого молока. И просто бесконечное, невыразимое счастье на лице дочери.

***

Пока дети наслаждались, пришел приказ об эвакуации, опять всполошивший сотрудников посольства. Учитывая, что за Стоунами, да и за девочкой явно охотились, то ожидать можно было чего угодно. Вот только именно чего угодно ожидать и не хотелось, поэтому товарищи офицеры собрались за столом.

— На берегу их примет группа, — сообщил находившийся на связи с Москвой атташе, тоже несколько озадаченный. — Наша задача — довезти до берега.

— Учитывая, что ожидается противодействие… — задумчиво проговорил старший лейтенант. — Предлагаю уложить их в «бардак»[1], там и бойницы имеются, пистолет-пулемет мы ему вернем.

— Оружие всяко вернуть придется, — кивнул Лис, сидевший рядом. — Чтобы он нас за врагов не принял случайно.

— Или не случайно… — хмыкнул старлей. — «Бардак» у нас есть, механики его в порядок приведут, мы к ним еще… да вон, Лиса и посадим, пару «мух»[2] дадим, у нас есть…

— Идет, — кивнул атташе.

В целом, решение было удачным, кроме того, если двигаться по темноте, то вариантов было больше, учитывая приборы ночного видения у бронемашины. В любом случае, задача уже имела решение. Несмотря на то, что с девочкой работали очень активно, восстанавливалась она очень медленно, поэтому вариант транспортировки подводной лодкой казался вполне удачным.

Решив предупредить молодых людей, старлей двинулся в их палату, где Гриша как раз перевязывал свою Машеньку, на имя Виолетта не отзывавшуюся. Она и на имя «Маша» с трудом реагировала, но, все-таки, реагировала, что внушало некоторые надежды юному сержанту. Марк Захарович эвакуировался вместе со всеми, поэтому сейчас сидел с женой, пытавшейся переварить факт того, что была замужем за шпионом. Впрочем, отказываться от мужа женщина не спешила.

— Товарищ сержант, — позвал офицер, оказавшись на пороге.

— Я! — откликнулся Гришка, продолжая бинтовать, по уставу имел право.

— Сегодня в двадцать два ноль-ноль вы будете эвакуированы, — сообщил ему старлей.

— Есть, — получив в ответ короткий ответ, офицер подошел, чтобы положить на прикроватный столик пистолет-пулемет сержанта. Патронов только к нему не нашли, но у Гришки еще было. — Гранат дадите? А то я свою использовал — фрицев поджарил.

— Дам тебе гранату, — вздохнул старлей. — Ты, главное, без команды не стреляй.

— Угу, и границу не перейду, — хмыкнул Лисицын, вспоминая рассказы о начале войны.

— Шутишь — это хорошо, — хмыкнул старлей, удаляясь.

Улыбнувшийся сержант закончил с девочкой, сразу же его обнявшей. Он, конечно же обнял Машеньку, садясь и укладывая ее себе головой на колени. Девочка, которой вдруг не хотелось называть себя номером, смотрела на него и улыбалась.

— Когда ты меня держишь, мне совсем не хочется называть себя номером, — призналась она. — Хочу быть Машей… Ты так ласково меня называешь…

— Ты Машенька, — погладил ее Гришка. — Никогда больше не будет этих, и номеров больше не будет. А мы с тобой поедем домой… Там хорошо, ты увидишь сама, потому что мы победили.

— Победили… — прошептала номер… Маша, так и не приняв своего старого имени, что Эмму, конечно, огорчало, но не слишком. Слышать, как дочь называет себя номером, для матери было намного страшнее, поэтому она смирилась.

Гриша же, сидя рядом с еще не ходившей Машенькой, чистил пистолет-пулемет, потом, положив его рядом, залез в вещмешок, чтобы достать початую пачку патронов — надо было зарядить оба магазина, потому что кто знает… Девочка улыбалась, чувствуя себя в полной безопасности и от этого ощущения хотелось петь. Правда, запеть в голос она не решилась, все-таки еще опасаясь привлекать внимание именно так. Лагерь все не отпускал ее… Он еще жил в ней, вцепляясь своими кровавыми когтями, казалось, в самую душу…

— Давай ты поспишь? — предложил он Машеньке, закончив с оружием и перебрав вещмешок.

— Боюсь, — призналась номер… девочка. — Просто боюсь, давай я просто так полежу, а ты мне что-нибудь расскажешь?