— А я, девочки, маляр пятого разряда! — Зина опять вздохнула, пожаловалась на Бугрова, на невезучесть свою, удивилась в который раз, что на такой стройке ей не нашлось места. Девчонки сочувственно поддакивали и говорили: «Начало же. При начале всегда так».

— Прямо не знаю, что делать. От ворот поворот. Даже ночевать негде. Хоть под кустом.

Ася спросила:

— Добиваться будешь или сразу уедешь?

— Еще чего! Конечно, добиваться надо.

— Тогда так. С парома в Ключах сойдешь и прямо поднимайся на пригорок. Увидишь дом с зеленым палисадником — один там такой. Тете Фене, хозяйке, скажешь, что Ася прислала. Я у нее два месяца жила, пока не было места в палатках. Тетка хорошая, пустит.

— Асенька, золотая моя!

— Не унывай. Чуть чего — ты маляр. А маляры и в Казачинске и в Ключах нарасхват. В любом случае переждать сможешь.

— Да нет уж. Я на БАМ ехала. Маляры, Асенька, везде нарасхват.

— Тоже верно.

…Тетя Феня оказалась молодой, румяной, крепкой женщиной. Выслушав Зину, рассмеялась:

— Нашла тетю. Эта Аська — чудило, не могла ее отучить. Сколько тебе? Ну вот, а «тете» — двадцать пять. Смотри, не вздумай. А то уж мужик мой и тот смеется. Из лесу приедет, с улицы кричит: «Тетя Феня, баню топила?» Вон в боковушке жить будешь. Я и кровать не убирала. Ладно, ладно. Сколько сможешь, столько дашь. Я квартирантов не для денег пускаю, а из интересу. Кадры для БАМа берегу.

Теперь Зина отплывала первым паромом в Магистральный, а вечером причаливала к Ключам, к материку, который был, в сущности, продолжением Свийска, местом, где догоняли Зину прежние, бесшумные дни. Переплыть бы Киренгу, раз и навсегда, а оставленный берег лишь вспоминать, как вспоминают люди малую, скрывшуюся за речным поворотом родную пристань.

Заходила в контору к Бугрову, если заставала, спрашивала:

— Перемены будут, товарищ Бугров? Устала ждать. Да и не на что существовать.

— Ты кого переупрямить хочешь? — Бугров сдвигал маленькую, пирожком, шляпу на затылок (пожалуй, он не снимал ее и ложась спать), стучал пальцем по крутому бугристому лбу. — Меня? Так я бы давно сдался. Ты хочешь переупрямить штатное расписание. Сомневаюсь, чтоб у тебя это вышло. Легче БАМ построить.

— Сколько народу у вас, шум вон какой, рук не хватает — неужели одного человека приткнуть некуда? Что же вы за начальник?

— Какой есть. Ты еще на меня не жаловалась?

— С какой стати?

— Ну, стать всегда найдется. А то напиши куда-нибудь, расчихвость.

— Все равно ведь не примете.

— Не приму.

— Тогда пока. Может, мне утром и вечером наведываться? Утром мест нет, вечером появятся.

— Хоть целый день сиди. Могу персональную табуретку выделить.

Прежде чем наведаться к девчонкам в Постоянный, Зина час-другой простаивала на расхлестанной колесами черной поляне перед магазинами-времянками. Отсюда уезжали на работу: рубить просеку под будущую магистраль, отсыпать дорогу к причалу, строить общежития, столовую, клуб. Проворно и шумно набивались в кузов парни, только мелькали в широких спинах названия городов: Братск, Ангарск, Шелехов — покачивались, подрагивали надписи эти при зыбистой, валкой езде, постепенно удаляясь, сливались в одну. Машины набирали скорость, и тогда на ветру, над кабинами, взвивались девчоночьи косынки — красные, желтые, розовые крылья трепетали, бились над всеми городами, согревали здешнее неуютное пространство. Зина забывалась, счастливо щурилась, будто ей в лицо бил этот трепещущий ветер, будто за ее плечами звонко щелкала и улетала косынка, а за спиной надежно и бережно стояли многие города и их жители.

Спохватившись, снова запечалившись, Зина шла через поле к Постоянному, помахивала узелком со спецовкой. Но все равно оставался, жил на щеках нежный холодок рабочей дороги.

Девчонки-маляры встречали ее уже как сестру родную, но к этой почти родственной радости примешивалась доля сочувственной почтительности: руки у девки золотые, а вот бьется как рыба об лед.

— Зиночка, бригадир ты наш внештатный!

— У Бугрова была? Опять «нет»?

— Здравствуй, здравствуй, радость моя, дай поцелую. — Это налетела на нее Ася, смуглая, порывисто гибкая девчонка, с которой Зина особенно сошлась.

Зина переодевалась, учила девчонок ремеслу: показывала, как обминать, причесывать кисть, чтоб не «полосила», как «оттягивать» филенки, чтобы не «плакали», не проваливались за линейку сосульными потеками, как подбирать колер панелей к колеру беленой стены.

В «перекуры» сидели с Асей на теплом стволе лиственницы под кустом боярышника с рясными, пламенно-румяными ягодами.

— Ох, Асенька, надоело болтаться! Если бы хоть надежда была — молчала. А как на паром вечером сяду, ну не знаю, куда деться. Холодно с реки, пусто.

— Ну, как же ты без путевки приехала?

— Да ведь кто его знает. Не подумала. Наверное бы, дали. Я ведь на хорошем счету была.

— Зинка, есть предчувствие! — Ася обнимала ее. — Наладится, все утрясется, вот так заживем.

— Хоть бы. И по Верке соскучилась — ужас. Ночью снится и днем мерещится. Как у них там?

— Какая Верка?

— Дочка. Я не говорила, у меня же дочурка-печурка есть. Желтенькое солнышко.

У Аси округлились глаза, невозможным любопытством засияли, поярчели на смуглом лице.

— Так ты замужем была?

— Нет! Что ты! Просто Верку родила!

— Бросил, Зиночка? Обманул?

— Нет, Асенька. Никто меня не обманывал. Приехал парень в командировку, холодильники ремонтировал в магазинах. А я плитку там выкладывала. Познакомились, стали встречаться… Он уезжал, а я уже знала. У него семья — что я ему скажу? Да и не хотела говорить. Мать уговаривала не рожать, но я решила. Скучно мне было, места не находила. А теперь Верка — золотко мое, ласточка.

Ася обняла Зину.

— Зиночка, миленькая! — прижалась лицом к ее щеке.

Почти каждый день к Асе приходил недавно демобилизованный ее земляк, Митя, рыжий, стеснительный, голубоглазый парень. Он плотничал на Постоянном. Стеснительность, видимо, мешала ему сблизиться с кем-то из бригады, и вот тянуло к Асе, однокласснице, соседке по улице в глухом далеком Тулуне. Митя приходил, садился рядом с девчатами на лиственное бревно и молча курил, краснел, морщил розовый в крупных веснушках лоб. Ася высмеивала его зло, без устали, точно не земляк приходил, а враг лютый.

— А-а, Афоня-тихоня явился! — певучим голосом встречала его Ася. — Воду мутить, девок любить! Вот отгадайте, девочки, загадку: не пьян, а лыка не вяжет, не ел, не пил — язык проглотил. Что это такое? Не знаете? Бурундук тулунский. Митяй-лентяй.

Митя мучительно усмехался.

— И чего только не выдумывает. И чего неймется? — говорил он, крутя головой.

Зина жалела Митю и спрашивала:

— Ты где это руку расцарапал? Давай перевяжу.

— Ничто, затянет, — Митя благодарно улыбался, неловко раздвигал тяжелые толстые губы — вспыхивали литые, белые, как кедровые ядрышки, зубы. — С собакой баловался. Ну, шутя, хватанула.

— Во-во! — Ася пренебрежительно всхохатывала. — Армию отслужил, а все с собаками балуется. Все щенком охота быть.

Когда он уходил, Зина накидывалась на нее:

— Зачем ты так! Хороший, тихий парень. По дому, видно, скучает, по родным местам. Ты для него самый близкий человек тут! Точно с цепи сорвалась! А он терпит все. Как пес на тебя смотрит.

— Да ну его! Губошлеп какой-то. Не люблю таких. И дома так же. Придет в гости, я думаю, пригласит куда — в кино или на танцы, а он на кухне с бабкой бубнит и бубнит. И вот тоже все про собак и про птичек ей разные байки чумит. Я разозлюсь, выгоню. Всех женихов от дому отбил, а сам в армию ушел.

— Может, любит, да сказать не смеет?

— Ага! Нужна мне его любовь, Молчит, молчит, а у самого в глазах что-то прыгает. Чертики-таинки какие-то. Себе на уме. Знаю я этих бурундуков. Сами себя перехитрить хотят.

Митя, угнетенный Асиными насмешками и черствостью, все чаще поглядывал на Зину, все реже опускал перед ней свое простодушное, конопатое лицо и дымчато-тоскующие голубые глаза, должно быть, вглядывался в ее жалостливую, отзывчивую душу. Видно, находил в ней схожую угнетенность и одинокость. Улыбался неловкими губами и рассказывал, к примеру, как ловил он волосяной петлей жирующих тетеревов, или вдруг, без всякого перехода, начинал пощелкивать языком — изображал играющего глухаря. Бурно краснел и, спохватившись, говорил: