— Как чувствует себя ваша мама?

— Не говорите мне «вы», Софья Дмитриевна!

— Да? Странно. Почему? — И она отвернулась.

Вадим показывал свои рисунки, акварели, пейзажи, собранные из разных пород дерева, показывал давние портреты, писанные Славой.

— Узнаешь?

На портрете была молодая Софья Дмитриевна, с яркими голубыми глазами, с мягкой и грустной улыбкой, с льняными, шелково стекающими волосами.

— Он висел у вас в зале, над круглым столом?

— Правильно.

— А у Софьи Дмитриевны была балалайка, и она плясала и пела, когда приходили гости.

— Правильно! И сейчас балалайка есть. — Вадим оживился, чуть ли не побежал в другую комнату, вынес балалайку, протянул Софье Дмитриевне:

— Пожалуйста, сыграй.

Она без улыбки взяла балалайку, привычно устроила на коленях:

— «Светит месяц, светит ясный…» — пела Софья Дмитриевна дребезжаще, негромко, вероятно, с трудом слыша себя, но как пронзительно и грустно было ее пение. Положила балалайку на стол:

— Устала. Хватит.

Невестка Алевтина отвела ее на диван.

Вадим раскрыл очередную папку с рисунками и акварелями:

— А это узнаешь?

Акварель изображала Крестовоздвиженскую церковь в Иркутске. Белая, строгая, высоко вознесенная над Ангарой, как бы очищаемая постоянно легким ветерком, взбегающим от берега — сколько слов, сколько лиц, сколько прозрачных дней запомнил я, многие годы кружа у Крестовоздвиженского холма.

— Когда ты там был?!

— Лет пять тому. Искал тебя в Иркутске, но поздно было. Хорошо я там порисовал.

Первая моя учительница, в черном платье, трогательно нахохлившись, закрыв глаза, дремала на диване; Крестовоздвиженская церковь в Иркутске нежно и робко проступала на акварели, напоминая о лучших годах; Вадим смотрел дружелюбно и даже родственно, так сказать, голубыми глазами детства — удивительно, как Москва разъединяет, сводит, переплетает наши судьбы, как ведет нас по той или иной улице в благосклонный к нам вечер.