— Ванька! Ты на мастера, что ли, сдаешь — не догнать?

Запыхавшийся рыжий парень заспешил рядом — когда-то жили вместе в общежитии.

— А, Коля, привет!

— Вань! А я у тебя дома был. Еще собирался зайти. Холодильник покупаю, сотню не займешь?

«Какой холодильник? Вот сейчас возьму и скажу…»

— Пойдем, посмотрю. Если остались. Если есть, займу.

На лестничной площадке его караулила соседка тетя Дуся, болезненно толстая старуха, не выпускавшая папиросы изо рта.

— Ваня, сынок! Пожалей старуху, помоги ковер выбить.

«Какой ковер? А! Никуда не денешься!»

— Минутку, тетя Дуся. Вот товарища провожу и займусь.

Позже он спросил у нее, спросил спокойно, устало, нисколько не напрягаясь при этом обмане:

— Не видела, как мои уезжали? Не мог со смены раньше уйти и не знаю, такси-то пришло? Прямо изнервничался весь!

— Пришло, пришло. Я из окошка видела. Тоже удивлялась, что тебя нет.

«Ясно. Самолетом уехали, потому что до вокзала и без такси рукой подать».

Он побывал в аэропорту, походил по залу, заглянул в комнату матери и ребенка, в диспетчерскую — дежурил знакомый мужик, и Иван собрался уже спросить: «Моих не видел? — но раздумал, осторожно прикрыл дверь и поехал домой. Он понял, что будет молчать, пока не признает, не узаконит вслух Татьянин отъезд, до тех пор можно будет надеяться. Только молчание теперь связывало их.

Дома он напился горячего чаю, и его сморило — задремал прямо за столом. Увидел Вовку, который спрашивал: «Папа-Ваня, ну, как ты там? Хвост пистолетом? Смотри. А не то живо — два подкручу», — увидел и себя, когда он говорил Вовке точно такие же слова.

Очнулся с липким потом на висках и на лбу. Губы запеклись, и во рту скопилась кислая горечь заспанной, но не забытой беды.

— Папа-Ваня, что же ты? — вслух спросил Иван. — Как теперь-то будешь? А? Папа-Ваня?

Пора было собираться на смену. Ветер стих, зеленоватые майские звезды холодно и аккуратно заполнили очистившееся небо, схваченная последним заморозком земля твердо ударяла в подошвы — дни теперь пойдут сухие и жаркие.

«Дежурка» уже стояла на углу. Иван открыл дверцу, чуть подождал на подножке, пока не покачнулись, не потеснились широкие спины, и втиснулся в веселый, прокуренный холод.

Звонил старый товарищ:

— Григорий Савельич? Привет, Гриня-я! Голос у тебя — медь, бронза. Потяжелел, потяжелел!

— У, Дима! С приездом. Это от волнения — тебя узнал. Ты куда пропал?

— А! Долго рассказывать. Пластаюсь и света белого не вижу. Ты-то как?

— Служу, Дима, служу. Дом, работа, в смысле бумаги, дом. Тихие бюрократические радости. Ты ведь что-нибудь клянчить приехал? Ну, вот. А прежде чем клянчить, угостить надо канцелярскую крысу, ублажить подьячего зеленым вином.

— Гриня! Верь не верь — за тем и звоню. Приходи, посидим. Я хоть душу отведу — поподхалимничаю. Я в «Центральной» остановился.

— Смотри-ка ты. В «Центральной». Как это тебе удалось?

— Ну, Гриня. Много будешь знать, скоро состаришься. У каждого свои связи.

— Не хочу стариться. На совещании завтра будешь?

— А куда я денусь. Ты хоть представляешь, что я собираюсь клянчить? Ты хоть представляешь, что нужно для нашего Аргутина?

— Не представляю. Но это не помешает мне навестить гостиницу «Центральная».

— Гриня! Штопор уже в руках.

Григорий Савельич Кузаков, инспектор облздравотдела, глянув на часы, недовольно поморщился: до конца рабочего дня еще далеко, придется врать или, утешительно выражаясь, прикидываться.

Зашел в приемную, подождал, пока Сонечка, секретарша, оторвется от телефона.

— Занят благодетель-то? — он кивнул, нет, неприязненно дернул головой в сторону черной огромной двери.

Сонечка утвердительно прикрыла веселые глаза.

— Тогда, будь добра, в случае чего, передай, я — в центральном райздраве. — Григорию Савельичу стало тошно от этого мелкого, какого-то рассыпчатого вранья. — Впрочем, скажи, что я неважно себя чувствую.

Он пошел, но Сонечка выглянула из приемной, окликнула:

— Григорий Савельич! Все-таки что же передать? В райздраве вы или неважно чувствуете?

— Как язык повернется, так и скажи.

Вечер был сентябрьский, ясный, чуть тронутый морозно-сиреневой дымкой. «Ну ладно. С глаз долой… Ушел и ушел», — Григорий Савельич нарочно зашагал по краю тротуара, по ворохам желтой, упругой листвы — каждый шаг, казалось, поднимал из нее, освобождал холодно-горчащий, печальный дух, вытеснял из Григория Савельича все раздражение, весь дневной нагар.

Зашел в магазин и вскоре стучал в номер Дмитрия Михайловича.

Обнялись, бестолково потоптались, отчего-то смутились, растерянно загмыкали — видимо, годы, густо уже затенившие студенчество, как бы замедляли, притормаживали былую, юношескую искренность, каждой встречей все более подчеркивая ее неловкость и неуместность.

Поэтому с излишней поспешностью чокнулись. «Со свиданьицем». — «Давай».

У Дмитрия Михайловича припотел лоб, и вскоре все его белобровое, конопатое, курносое лицо подернулось румяным, благостным лоском. На Григория Савельича первый хмель произвел, напротив, некое дисциплинирующее, одухотворяющее действие: смуглые его, слегка брыластые щеки сухо и горячо поупружели, лоб побледнел, очистился от морщин и словно прибавился.

— Ну что, Гринь? — Дмитрий Михайлович вольно и счастливо размяк в кресле. — Еще по одной? У меня и тост запасен. Между прочим, собственного изготовления. В последние месяцы я по уши в разных хлопотах был. То одно, то другое, и дергался, дергался, как заведенный. Однажды до того замотался, что сел на чурбак посреди больничного двора и вслух спросил себя: неужели есть на свете человек, у которого все хорошо и ладно?.. Внимание, Гриня! Сосредоточься. Предлагаю выпить за то, чтобы нам было хорошо, а им плохо!

— Кому — им?

— Всем, кто нам мешает жить и спокойно работать. Всякой чуди, всякой небыли, неживи. У нее одна забота. Чтобы волчком мы вертелись и подумать не успевали — в какую сторону вертимся.

— Уж не я ли эта неживь? А? Смотри. Ладно, ладно, годится. Пусть им будет плохо! — Григорий Савельич шумно приложился к корочке. — Замечательный тост. Мне уже почти хорошо. И все-таки, Дима, хочу попечалиться. Могу?

— Даже обязан. Без разрешения ты теперь ни шагу? Бюрократический рефлекс?

— Наверное. Я же теперь наподобие чиновника для особых поручений. Поручают — делаю, не поручают — сижу, бумажки листаю. Благодетель-то мой — очень неторопливый человек. Помнишь, какими коврижками он меня из факультетской клиники сманил? «Наплюйте вы на эту ассистентскую возню. Поработайте со мной пару лет, понюхайте административного пороху, и я больницу вам дам, хорошую, большую, трудную. Там диссертации по коридорам ходят». Понимаешь, Дима, я ему верил, как себе. Учитель, ученый, уважаемый… Три «у», как я его звал… Так вот. Администраторские учения мои очень и очень затянулись. Благодетель забыл все обещания, а я, по робости, не напоминаю. Сочиняю бумажки, проверяю больницы, разбираю жалобы. Стал этаким бюрократическим недорослем.

— Может, просто всерьез натаскивает?

— Не похоже, Дима. Просто ему удобно иметь под рукой верного и, как он считает, обязанного человека. Честное слово, кляну тот день, когда согласился. Надо было, как ты. Махнуть в район. Сейчас бы вкалывал в каком-нибудь райлечобъединении и был бы счастлив. Сам бы садик садил, сам бы поливал.

— Гриня! Ты меня взял и на небеса закинул. Надо же! Позавидовал моей круговерти. Давай-ка примем по этому поводу.

— Правда что. Хватит душу на кулак мотать. Теперь слушай такой тост: за перемены, за проклятую терпеливость, которая нас погубит.

В дверь постучали с негромкой твердостью.

Дмитрий Михайлович подхватился: