Узловатые морщинистые корни причудливо обвили лицо, напоминая крылья некой сильной, только что взлетевшей птицы. От неожиданного взлета глаза женщины испуганно, удивленно, гневно расширились, а сочные большие губы подернула улыбка — должно быть, радостно захватывало дух от этого вознесения.

Но Зина не заметила улыбки, ее отталкивали, гнали с поляны удивленно-гневные глаза: «Тебе-то что здесь надо? Ты-то откуда взялась?» Зина сгорбилась, совсем поникла, ушла с главной поляны Магистрального, присела на лавку под обеденным навесом. К раздувшимся брезентовым стенам котлопункта подъезжали и подъезжали машины с голодными, веселыми, голосистыми парнями, девчонок было мало, и приезжали они не в кузовах, а в кабинах. Брезентовая крыша котлопункта парусила, взметывалась под напором голосов и хохота. Зина позавидовала им и загрустила, что она не среди этого буйного разноголосья, всхлипнула, кто-то немедленно откликнулся ей таким же долгим и тяжким вздохом. Она подняла голову: напротив, на лавочке, сидел черный кудрявый парень со слезно-горящими, сизо-терновыми глазами.

— Передразниваешь, что ли? — спросила Зина.

— Зачем передразнивать. Самому, девушка, так тяжело, наверно, плакать буду. Вот ты приехала, осталась, а я назад поеду.

— Издалека ехал?

— Узбекистан, девушка. Рашид — так меня там звали. Здесь никак не зовут, никто не прибежал посмотреть, как Рашид приехал. Думал, БАМ — такая стройка, можно хоть сторожем ехать.

— Почему сторожем?

— Рука одна нехорошая. Не может работать. — Зина увидела, что левая рука парня засунута в карман пиджака. — Я техникум кончал дорожный, много кой-чего знаю. Руки нет — голова есть. Разве голову на БАМе не надо?

— Сейчас им руки нужны, да и то не всякие. Лучше бы тебе подождать было, пока головы не понадобятся.

— Зачем потом? Думал, Рашид сейчас нужен. Потом нехорошо. Все сделают — только пассажиром будешь. Я не пассажир, я сначала хочу. Говорю начальнику: «Хоть сторожем ставь. Буду в тулупе ходить». — «Нечего, — говорит, — сторожить. Нету воров». — «Как это воров нету, — я ему отвечаю. — Кто же тогда на Иркутском вокзале меня обокрал? Может, тоже сюда едут». — «Нечего им здесь делать, — начальник говорит. — Они работать не умеют, а здесь работать надо». Тогда я ему сказал, что сторожить всегда можно. Колышек в землю вбил — уже можно охранять. Много еще сторожей надо. «На всякий случай, — говорю, — давай сторожем стану». Не согласился. Придется Рашиду назад ехать.

— Как же вас обокрали?

— Сил не было, заснул. Все унесли, и пальто унесли.

— А деньги?

— И деньги. Сам удивляюсь, что не слышал.

— Так ты же голодный! — Зина отвернулась, расстегнула кофту, из лифчика достала платок с деньгами — так советовала держать их Марья Еремеевна. Протянула Рашиду трешку. — Иди поешь. А то до дому не доберешься. И сторожить сил не будет.

— Спасибо, девушка. Есть совсем неохота. Что я буду говорить дома? Ведь меня провожали как человека. Спросят, зачем ты ездил, Рашид? Чтобы незнакомые девушки угощали тебя обедом? Ой, какой стыд! Так далеко ехать, а назад будет еще дальше. Рашид, Рашид, почему тебе всю жизнь не везет? Спасибо, девушка. Приезжай в Узбекистан. Будем вспоминать, как встречались на БАМе.

«А что я скажу дома? Прокатилась, мол, и хватит. Посмотреть посмотрела, а вот себя не показала. Мать же изведет: «Эх ты, раззява, — скажет. — В кои веки случай выпал судьбу-планиду в свои руки взять. И тот проморгала. Вот и сиди в Свийске, поглядим, кого высидишь». Конечно, мать просмеет. И правильно сделает. Действительно, раззява». Зина снова увидела Бугрова, вывернувшегося из-за палатки. Вскочила, кинулась к нему.

— Товарищ Бугров! Вы все-таки на работу меня принимайте! Нельзя мне уезжать.

— Здрасьте! Давно не виделись. Про белого бычка опять захотелось послушать. Ты вот посмотри лучше во-он туда. — Бугров показал на пригорок за овражком, где сидели на рюкзаках три парня, широкоскулые, с необъятными плечами, с бронзовыми, широко открытыми шеями, — прямо близнецы, застава богатырская. — Видишь, какие мужики! Лесорубы — первый класс. Плачу, а не беру, потому что нельзя. Как ты этого не поймешь?!

— Между прочим, уезжать мне не на что. На еду немного есть, а уехать не хватит. На последние собралась, думать не думала, что вы меня прогоните.

— Милая моя!. И это знакомо. Я готов всю зарплату отдать, только бы душу вы мне не выматывали. И так уж двоих за свой счет отправил — проходу не давали. Неужели и ты из породы попрошаек?

— Я не попрошайничаю, а прошу. Что же мне, топиться теперь, что ли? Мне недолго добежать до берега… Тогда что?

— Тогда ты уж никогда не сможешь работать на БАМе. Разговор окончен, все сказано, и бесповоротно. Будь здорова, кланяйся маме.

— Ее бы на вас напустить. Посмотрела бы тогда, что от вас осталось.

Зина оставила рюкзак и чемодан в девчоночьей палатке под присмотром дежурной и отправилась по дороге вслед за машинами в Постоянный поселок, строящийся в двух километрах от палаточного. Срезала угол по полю, где разгружались вертолеты, большой и маленький. Из большого вытаскивали ящики со стеклом, шифер, древесностружечные плиты, тюки с паклей. Из маленького — консервы, апельсины, яблоки, коробки с шоколадом и печеньем. Зина немного постояла, посмотрела, потому что не видела раньше вертолетов так близко. Грузчики торопили друг друга, покрикивали: «Давай, давай!», сияя пыльными, потными лицами, ни на минуту не замедлились до шагу, все бегом, бегом. «Это чтобы вертолет долго не стоял, — догадалась Зина. — За простой грузовика и то платят, а тут, наверно, каждая минута ой-ей сколько стоит». Почему-то ее так утешила собственная догадливость, что настроение немедленно улучшилось — в Постоянный поселок Зина входила с ожившей надеждой: «Еще все наладится».

Стояло несколько домов из бруса, в сторонке грудились несобранные передвижные домики, на бугре, ближе к сосняку, вытянулось почти готовое строение, по размерам подходившее для клуба, и для школы, и для столовой. И везде торчали из красновато-серой земли лиственные сваи в дегтярных потеках антисептики, точно некая босоногая толпа недавно перешла илистую речку.

В прохладном, влажно-хвойном воздухе Зина сразу учуяла запах масляной краски и обрадовалась ему, устремилась навстречу, как к близкому и давнему знакомому, найденному в чужом краю. Три девчонки при раскрытых окнах красили панели в кухне, стесненной громадной, неуклюже сложенной печью. Красить девчонки не умели: густо развели краску, и кисти шли туго, коротким мазком, не выкрашивая набранную краску. Черенки их девчонки обернули носовыми платками, чего настоящий мастер никогда не сделает. Неловко, и все равно не защищает руку от масляных веснушек. В углу стоял накатный валик — видимо, не пошел по густой краске.

— Девочки, здравствуйте. Можно, я вам помогу? — с нетерпением в голосе сказала Зина. — Прямо руки чешутся.

— Новенькая? Нет? Откуда перевели?

— Да ниоткуда. С самолета — и к вам. Ну, можно, покрашу?

— Так и быть. — Высокая, смуглая, с матово-синими глазами девчонка протянула ей кисть. — Побуду малость Томом Сойером.

— Сейчас, сейчас. Я без кисти. — Зина нагнулась, подлила в краску олифы из узкогорлого бидона, сноровисто, без всплесков, взяла валик, чуть тряхнула его, крутнула, одновременно окунула в краску; не уронив ни капли, развернула на стене ровную голубую ленту, плотно сошедшуюся с филенкой. Девушки опустили кисти, отошли. Зина, прикусив губу, быстро откатала одну стену, другую, третью.

— Вот разлетелась, — весело сказала высокая смуглая. — Правда что с самолета. Передохни, остынь, дымишься уж. Ты случайно не инструктор по малярному делу?

Присели на корточки у печки передохнуть. В самом деле, никто из девчонок до нынешней осени не держал в руках малярной кисти. Одна работала бухгалтером в тресте столовых, другая — воспитательницей детского сада. Высокая и смуглая, ее звали Асей, — крановщицей на стройке. «Недаром она больше всех мне понравилась», — Зина вздохнула.