— Да это я так.
Ася хохотала:
— Ну все. Ты, Зинка, сейчас как моя бабушка. А если еще поддакивать ему начнешь, удивляться, тогда нет слов, чистая бабушка.
8
Митя теперь провожал Зину до белого камня на песчаной косе. Иногда вместе с Асей, а чаще один. При Асе молчал или слабо отбивался от насмешек, крутил головой: «И чего ей неймется?» Без нее с неожиданным, как-то не идущим к его неказистому лицу оживлением показывал Зине на кусты боярышника, таволожника, обрывал ягоды, листья.
— Ведь что творится на белом свете! Устал человек, нанервничался, заварит ягоду и опять как умытый. А у таволги весной листья сочные, вкусные — получше салата будут. Вот даже сейчас, попробуй пожуй — во рту сразу посвежеет.
— Откуда это ты все знаешь?
— Да помаленьку набралось. С детства по тайге хожу. Я уж рябиной запасся. Хочешь, завтра угощу?
— Хочу, — Зина, признаться, не испытывала особого интереса к птицам, собакам, травам, но в отличие от Аси видела в этой Митиной привязанности душевную крепость и доброту.
У белого камня он прощался с ней за руку и неизменно говорил:
— Всего, Зина. Не расстраивайся. Что-нибудь придумаем.
В такие минуты она вступала на паром с легким сердцем, оборачивалась, долго махала Мите, присевшему на белый камень. Мглисто-сизыми заберегами ложилась на воду дымка, ясно и холодно сгущался, проступал из бледных звезд месяц и тотчас же падал в быстрые струи Киренги. Переливчатым, дальним звоном входил в Зину вечер.
Перебивал его простуженно-зычный голос паромщика:
— Зинаида, там поезда еще не пошли?
— Гудят, Вася, разве не слышишь?
— А у тебя как, порядок?
— Никак, Вася, не берут, — весело отвечала Зина.
— А чему радуешься?
— Реветь надоело, вот и радуюсь.
— Давай ко мне матросом. Любо-дорого. Тельняшку дам, человеком сделаю.
— Боюсь, Вася. Плавать не умею.
Часто, весело постукивали хвостами лайки, рыжая и белая, давние Зинины знакомые. Они тянулись умными мордами к рукам, просили погладить и приласкать их.
Феня, квартирная хозяйка, ставила перед Зиной кружку молока, блюдо с жареными ельцами, картошку:
— Поди, живот к спине приклеился. Опять без толку ездила?
— Спасибо, Феня, не хочу. Без толку, не без толку, а ездить надо.
— Ешь давай, не выкамаривай. Не хочет она. Где это тебя угощали-потчевали?
— С девчонками в столовой была недавно.
— На какие шиши?
— Говорю же, с девчонками. Они и угощали.
— А я-то думала, еле ноги тащишь. Знала бы, так плясать заставила. Держи. — Феня протянула конверт.
Зина выхватила его и, взмахивая на манер платочка, пошла-поплыла вокруг Фени барыней, чмокнула в щеку и убежала в свою боковушку.
Марья Еремеевна писала:
«Дочка, вот што. Ты сообщаешь, что живешь нормально. Не ври, Зинка. Ни один человек нормально не живет: то одно не клеится, то другое, по себе знаю. Толком напиши, што у тебя за работа, какую зарплату положили, што за девчонки в бригаде. Не особенно возжайся с девчонками-то. Их дело девчоночье, а твое материнское. Самостоятельной будь: на танцульки иди, когда пригласят, а сама туда не лети. Не хихикай, не визжи — мужикам солидность нравится, а не хахоньки. Не злись, што напоминаю, но одной тяжело жить. Ты не видела, как я с вами билась? Верка здоровенька, вот счас топчется вокруг. Сначала часто спрашивала, где мама. Счас пореже, хоть я каждый день о тебе заговариваю: то с ней, то сама с собой. И радио, конечно, сообщает, какая погода на трассе БАМа. Хорошо, што на квартире у семейных, не избалуешься. Хозяйке смотри помогай. Полы когда помой, в стирке помоги. Говоришь, мало с тебя берет, вот и благодари. Стало быть, человек хороший. Пока нечего больше писать. Крепко целуем тебя. Главное, не болей и нараспашку не бегай».
Засыпая, в дремотной, сладкой полумгле Зина увидела себя солидной женщиной: неторопливой, семейной — идет она по улице какой-то, по дощатым тротуарам с Веркой, и встречные, как один, уважительно раскланиваются с ней.
Подумала уж совсем напоследок: «Мите пока про Верку не скажу, а если узнает — ничего. Он добрый, ребятишек любить должен».
9
Через неделю утром девчонки в Постоянном встретили Зину молчанием. Смотрели на нее встревоженно-виновато и тут же отводили, прятали взгляды.
— Бугрова видела? — спросила Ася.
— Нет.
— Только что был. — На Асиных смуглых щеках пробился темно-вишневый румянец. — Знаешь, что он сказал? Чтобы мы не давали больше тебе красить. Говорит, не надо поселять иллюзий.
— Как? — Зина села на бугристую, заляпанную краской скамейку и заплакала. — А вы что?
Ася присела перед ней, горячими ладонями вытерла слезы. Румянец на ее щеках стал еще гуще.
— А мы дуры, Зинка! Дуры беспросветные. Растерялись, промолчали. Извини нас. — Ася вскочила, сдернула косынку, сжала в кулаке. — Он где-то здесь ходит. Сейчас, Зиночка, сейчас. Мы ему все выскажем! Совсем сдурел. Начальничек. — Ася умчалась, девчонки за ней.
Зина так и не встала со скамеечки, сидела, навалившись грудью на колени, тупо уставившись в грязный некрашеный пол. Девчонки вернулись обескураженно-притихшие.
— Мы уж и ревели, и кричали, и просили. Сказал: отправляйтесь по своим местам. Не устраивайте базар в рабочее время. Сам все знаю.
— Зиночка, я ему сказала, что тоже уйду, что не хочу с таким начальником работать. Он как гаркнул: «А ну марш отсюда! Не уйдешь — выгоню! Распустились!» Зиночка, ну что теперь делать, а?
Зина встала.
— Давайте уж напоследок помашу с вами. Накат научу делать. Можно?
— Ну, что ты, Зина, в самом деле?
Девчонки белили квартиру на второй ряд, молча, споро, подладившись под Зинино настроение.
— Чепрасова! — В дверях, привалившись к косяку, курил Бугров. Сколько он простоял — неизвестно. — Пойдем, проводи меня, потолкуем.
Пошли к палаточному городку, но толковать не толковали, Бугров молчал, Зина тоже. «Может, он меня с милицией решил выставить? Приведет и сдаст?» — подумала она.
Бугров остановился у орсовских складов:
— Видишь будку? — На поляне, между палатками, радужно сиял новыми стеклами киоск. — Папиросы, консервы, конфеты и прочая мелочь будет в этой будке. Предлагаю тебе поторговать.
— Но… Какая я торговка?
— До ста считать умеешь? Прекрасно, больше ничего не требуется. Подойдет человек, спросит папиросы и так далее. Авось не проторгуешься. С начальником ОРСа договорился. Ну что, поторгуем?
— Поторгуем… А как ваше имя-отчество?
— Вот те раз. Да кто же это у начальников спрашивает? Спрашивают у секретарш, у знающих людей. Иван Петрович я.
— Спасибо вам, Иван Петрович.
— Видишь, маляром никак не могу, хоть ты и мастер. Девчонкам тоже зарабатывать надо. А тут, конечно, поменьше будет. Но ведь ты закрепиться хотела? Ну вот, закрепляйся. И тебе, Чепрасова, спасибо. За настойчивость. Все. Повтори таблицу умножения. Пригодится.
Зина побежала в Постоянный. На бревне у дома сидели Ася и Митя, серьезные, склонившиеся друг к другу.
— Остаюсь! Остаюсь! Асенька! — издали закричала Зина.
Ася бросилась ей навстречу. Они обнялись — плакали, смеялись.
Митя протянул руку.
— Поздравляю! — Зина и его поцеловала в румяные щеки, в неповоротливые, теплые губы. Митя заполыхал, заморгал рыжими ресницами, головой закрутил.
— Зинка, что ты с ним сделала! Его, кроме собак, никто не целовал. — Ася рассмеялась, говорила звонко, весело. — Нет, уж правду сказано: только нецелованных не трогай. — Что-то дрогнуло в Асином голосе, мелькнула суховатая, дребезжащая нота, но Зина ее не заметила.
Митя опять провожал ее. На Зину напала смешливость, и «говорун» замучил: болтала, болтала и даже не слышала собственных слов. Митя молчал, хмурил лоб, порывисто дыша, спросил:
— Зина! У тебя будто дочка растет? Ася говорила.
— Растет. — Зина еще улыбалась, не отошла от нервно-веселого возбуждения.